Избранное

Будапешт красивым не назовешь, наиболее красивое и достопримечательное в нем сами мадьяры, народ романтичный и темпераментный, — остров среди моря чужих народов, которые его совсем не понимают и не ценят. Кто его знает, не может не любить, и, если бы в большую политику допустить хоть чуточку любви, так было бы всегда.

Через два дня я ушел из Будапешта: и познанию новых миров приходит однажды конец; я больше не мог и больше не хотел, мне требовался покой, чтобы переварить все это чудовищное обилие картин, образов, впечатлений, как удаву, заглотавшему целого поросенка. Новое для меня больше не имело ценности, его было чересчур много. Так было с Веной и Прагой, которые я обежал второпях, передо мной были реальные вещи, а я будто перелистывал атлас.

Чудеснейшую ночь провел я напоследок в Венгрии, в скирдах сена посреди равнины. В одной из этих гор была пещера, куда как раз умещалось мое пуховое одеяло, так Что голова моя торчала наружу и могла осматриваться. Несколько раз вдали проезжал поезд, и его было слышно еще минут пятнадцать, на соседней горе сена как вкопанный стоял в недвижном воздухе аист, вначале естественного цвета, потом черным силуэтом; когда я утром проснулся, его уже не было.

На второй день после Праги я был в Дрездене: мне уже давно было непонятно, почему людям кажется, что до Амстердама далеко, мне-то казалось, я уже почти дома.

За Дрезденом меня подцепило чудо человеколюбия. «Kommen sie herein, mein Lieber, im Dritten Reich hilft ein Mensch dem anderen». [71]

С этой минуты филантроп обрушил на меня следующие благодеяния.

Первое благодеяние: он провез меня в своем автомобиле полтораста километров до Лейпцига;

второе благодеяние: в своем автомобиле он разрешил мне есть сколько влезет бананы и апельсины;

третье благодеяние: в Лейпциге он дал мне денег на трамвай, чтобы я смог там кое-кого навестить;

четвертое благодеяние: он нанял комнату с двумя кроватями, одна из которых предназначалась мне;

пятое благодеяние: когда я вернулся, на столе меня ждал ужин;

шестое благодеяние: утром он распорядился подкатить мне завтрак;

седьмое благодеяние: за свой портрет, который я нарисовал для его невесты, он категорически заставил меня получить с него одну марку;

восьмое благодеяние: когда я собирался уходить, он напихал мне в рюкзак уйму разных колбас, которыми торговал в разъездах (он был коммивояжером по колбасной части); «по крайней мере на первое время ты обеспечен», — сказал он;

девятое благодеяние: уже дома я обнаружил у себя в кармане одну марку, явно подсунутую мне украдкой на прощание.

Я так объелся колбасы, что занемог животом; на мое счастье, я был в районе каменноугольного бассейна, повсюду на дороге валялись куски потерянного при перевозке топлива; я поднял кусочек угля, съел его, И колики в животе прошли.

Вдоль отрогов Гарца путь привел меня в Хильдесхайм, деревянное чудо, последнее в моем столь богатом чудесами странствии. Там я задержался на несколько дней. Часами я просиживал в большом соборе, осматриваясь вокруг. Дух готики, проникнув в меня и смешавшись с моими ренессансными впечатлениями, вызвал брожение моего собственного духа и породил целый рой мыслей и образов, которые я излагаю здесь как апофеоз.

Цель науки — упростить нашу картину мира.

Наука, исследующая прошлое, — это история.

Опыт учит, что картина мира у того, кто занимается историей, становится богаче, но никоим образом не проще; история, следовательно, не отвечает цели, которая должна ставиться перед любой наукой. Наука без этой цели ограничивается собиранием фактов и потому наукой именоваться не может.

В чем здесь причина и есть ли тут необходимость?

Причина в следующем.

Любой исторический факт есть настолько запутанный комплекс обстоятельств, что выявление причинной связи между подобными фактами крайне затруднительно, как и опирающееся на нее установление законов, чему примером точные науки.

Любой исторический факт есть настолько запутанный комплекс обстоятельств, что он случается только однажды. L'histoire ne se répète jamais. [72] Отсюда следует, что если даже исторические законы возможно установить, то проверить их абсолютно невозможно.

Таким путем нельзя прийти к упрощению картины мира.

Нет ли другого способа навести здесь порядок?

Почти все исторические факты суть дела рук человеческих и как таковые — самопроявления людей. Самопроявления людей вытекают из характера этих людей; у каждого индивида свой набор самопроявлений, которые все как таковые могут быть узнаваемы; это же справедливо в свою очередь и для отдельных периодов жизни каждого индивида.

Не будет ли то же самое справедливо и для одновременных самопроявлений членов одной и той же культурной общности, не будут ли и они как таковые узнаваемы и не находятся ли они во взаимосвязи?

Если таковое вероятно, то мы можем предложить здесь метод упорядочения неисчислимого количества самых различных фактов и тем самым как нельзя лучше Удовлетворить нашу потребность в упрощении картины Мира.

Весь процесс истории складывается из человеческих деяний, ключом к ним служит сам человек.

Если предположить, что так называемая сущность человека остается неизменной в течение столетий, то все исторические факты суть проявления этой сущности; в этом случае наш метод неприменим. Но если предположить, что отдельный человек есть лишь стадия постоянно протекающего процесса истории, если мы станем писать историю саму по себе как историю жизни человеческих чувств и человеческих мыслей, станет возможным исходя из этой посылки привести исторические факты в систему.

Для истории лишь тот народ представляет интерес, который стал культурным народом. Что такое культурный народ? Мы не знаем, как зарождается культура, но один из самых главных признаков культурного народа заключается в том, что тяга этого народа к упрощению картины мира уже привела к общезначимому результату. Так обстоит с любой культурой, искать же этого вне рамок культуры бесполезно; более того, если что-нибудь имеет значение как признак культуры, так это относящееся к культуре упрощение картины мира.

Проследим теперь чисто теоретически естественное развитие такой картины мира.

Картина мира формируется из впечатлений, которые мир производит на человека. В неупрощенной картине мира эти впечатления располагаются свободно одно подле другого; картина мира хаотична, подобно россыпи элементов мозаики перед тем, как ее начали собирать. Априори существует один лишь способ привнести порядок в этот хаос: расположить впечатления по их взаимному соответствию. Красное располагают подле красного, влажное вместе с влажным; такие подобные впечатления рассматривают как тем или иным образом родственные друг другу, и отсюда следует само собой, что линия этого родства может быть проведена за пределы воспринимаемого мира. Таким образом делается возможно выстроить систему, которая бы не только охватывала все впечатления от этого мира, но и выходила далеко за его рамки; картину мира, базирующуюся на соответствии впечатлений. Само собой разумеется, что для формирования такой картины мира понадобились бы столетия глубокомысленной головной работы.

С поступательным движением культуры объем знаний возрастает, и это приращение знания должно в конце концов подвести к установлению закона причины и следствия.

Почти что ни одно явление мира, воспринимаемое человеком, не имеет видимой причины: погода, смена времен года, жизнь, болезнь и смерть. Спору нет, и первобытные люди видели причинную связь различных фактов, но им она не казалась необходимой для других фактов, еще не была законом. Законом она становится тогда, когда благодаря приращению знания мы наблюдаем причинную связь между столь значительным числом фактов окружающего мира, что предполагаем ее существование и между другими фактами, хотя еще и не знаем этого наверняка. Закон причины и следствия не есть нечто изначально присутствовавшее в сознании человека, но есть с великим трудом завоеванное достояние культуры.