Избранное

Когда я вышел на палубу, мы надвигались на большой зеленый остров, или остров надвигался на нас? Этого никак не узнать. А за ним, на высоком берегу, белый город, будто сошедший с гор: Дубровник. Итальянцы говорят: Рагуза. При швартовке вижу на пирсе нескольких мужчин в круглых черных шапочках. Короткое приветствие, два-три слова, брошен и пойман линь, принят и закреплен на кнехте швартов, все размеренно, ни одного лишнего слова; перевожу дух после полугода романского темперамента: славяне. Городок тоже, куда ни глянь: дома, лавки, рынок, мостовая — все дает мне перевести дух. Кольцо средневековых стен выглядит так, будто возведено лишь на прошлой неделе, такой белизной сияет известняк на сером фоне скал. Глубоко счастливый, бродил я по всем улицам и переулкам; один раз отпрянул перед женщиной, лицо которой было закрыто черным покрывалом. Женщина делала покупки и разглядывала через свою вуаль зелень и овощи. Потом я встречал много таких женщин, от их вида с ума можно сойти. Вместо того чтобы усыплять желания, подобная маскировка, напротив, их пробуждает; ведь лицо — самая красивая и выразительная часть человеческого тела, а такая завеса превращает и его, сверх всего прочего, в территорию любви. Неважно, что рядом проходят десятки женщин с открытыми лицами, для завуалированной это ничего не меняет. Иногда покрывала такие тонкие, что прямые лучи солнца выхватывают из-под тени бегло и смутно черты лица, порой женщины с красивыми глазами оставляют их свободными, и они ведут опасную игру с окружающим миром.

Из Дубровника я направился в глубь страны и попал в каменную пустыню, называемую Герцеговиной. Только на дне горных впадин, где скапливается дождевая вода, росли отдельные стебельки травы да паслись редкие овцы или козы. Паслись — неудачное слово, они скорее щипали отдельные былинки. Где попадались эти животины, по соседству обычно пряталась и сложенная из камня лачуга. Чахлое деревце было для этого ландшафта большой редкостью, но еще большей редкостью бывал дождичек: сначала все вокруг, насколько хватал глаз, становилось светло-серым, а после дождичка все вокруг, насколько хватал глаз, — темно-серым. Это было похоже на колдовство.

Автомобили здесь почти не ездят, сюда еще не проложены дороги. За несколько лет до войны 1914–1918 годов Дунайская монархия [66] вложила в строительство дорог немало денег, но с тех пор ничего больше не делалось. Да и смысла нет, ибо заселен этот край очень редко.

В корчме при дороге, в которой я впервые снова увидел скобленый деревянный пол, хозяйничали мать с дочерью. Я попросил вина, вытащил записную книжку и решил составить для себя краткий словарик. Я стал указывать на разные предметы, чтобы записывать их названия, как это делали в свое время миссионеры. Но сколько я ни старался, они меня не понимали, и я не смог ничего добиться. Когда я показал на стол, они решили, что я хочу есть, когда на стакан, они принесли мне воды. На стене висел зонтик. «Зонтик», — сказал я и показал на него. Мамаша тут же сняла его с крючка и стала мне демонстрировать, как эту вещь можно открыть и закрыть. Я в отчаянии затряс головой, и в конце концов мы все трое расхохотались. К счастью, в корчму вошли мужчины, которые сообразили, чего я хочу, и дождем полились слова. Когда я уходил, у меня их было не меньше полусотни.

Дальше часть пути со мной шел человек в вышитой рубашке; когда он сворачивал на развилке, то снял свою черную шапочку и произнес: «С богом, друг!» Люди здесь очень приветливы, женщины встречали меня иногда Целой молитвой, а один раз, когда я отдыхал, стоя под навесом, ко мне подошел крестьянин, поздоровался и Поцеловал мне руку, будто папе римскому. Небывалое впечатление!

Из Любине, где я останавливался в одной небольшой семье, сдававшей комнатки, я поехал в старом открытом автомобиле, до отказа набитом немецкими туристами, в Требине, где есть маленькая мечеть. Эти молельни настолько изящны и праздничны, что хочется, не теряя времени, перейти в мусульманскую веру.

Разные картины проходят сейчас у меня перед глазами. Я вижу турецкие надгробия, косо стоящие в земле, не подряд одно возле другого, как на наших кладбищах, а каждый крестьянин в своем уголке кормившей его землицы. Я вижу застигнутых врасплох мусульманок, которые бегут, прикрыв ладонями лицо, и девушек под покрывалами, рассмеявшихся, когда я тоже прикрыл лицо рукой. На пасху — а здесь опять была пасха, православная пасха, — я видел крестьянских парней и девушек — у тех, кто побогаче, половина их состояния в золотых нагрудных украшениях, — без устали танцующих коло, хороводный танец, которому нет конца. В пасхальную ночь я спал в доме одного крестьянина и слышал, как нервно бегали туда-сюда по бревнам черные жуки. В полночь я вдруг проснулся от громкого благовеста. Крестьянин со всей семьей были на ногах, одетые идти в церковь, отец семейства стоял посередине комнаты с непокрытой головой и, красный от волнения, читал вслух молитвенник, время от времени прикладываясь к нему губами по три-четыре раза кряду.

Чаще всего я спал ночью за три цента в кафане [67] на деревянной скамейке, кормился у любых религиозных сект чудесным сладковатым и свежим кукурузным хлебом, пробирался через ущелья, прорытые бешеными потоками, а впереди мне грозили высокие черные горы. Половину пути меня сопровождало цветение сливы, мы поднимались в горы вдвоем с весной. Главной пищей мне служили вареные яйца, четыре штуки за три цента, и ключевая вода.

А потом я увидел Мостар, белый от минаретов, на его улицах чувствуешь себя точно в антракте костюмированного бала.

Как-то вечером я проходил мимо одинокого домика, откуда меня очень запанибрата зазвал к себе по-немецки мусульманин с длинной, крашенной хною бородой. Я спросил, не пустит ли он меня переночевать, и тут же прибавил, что денег у меня нет. «О да, пожалуйста». Я присел рядом на деревянную лавочку; он жевал сухой хлеб, сначала дал мне кусок хлеба, потом одни корки. «У меня плохие зубы, — сказал он, — а ты еще молодой». Когда я вытащил свой ножик нарезать корки, он прямо набросился на меня, предлагая меняться на память — мой ножик на свою рыночную дребедень из куска жести. Я поскорее спрятал ножик подальше. После этого старый меняла захотел купить у меня плащ, а когда я улегся на скамейке спать — мое пуховое одеяло. Я не отрываясь изучал его лицо, чтобы на всю жизнь запомнить, какая бывает рожа у настоящего барышника, и позволил себе заснуть не раньше, чем он захрапел. Наутро он стал требовать с меня деньги за ночлег. «Zwei Dinar muß zahlen!» [68]«Но у меня нет денег», — ответил я смеясь.

«Kein Messer tauschen, kein Geld zahlen, das ist eine Schweinerei». [69] Когда я уходил, он долго еще брюзжал мне вслед.

Ни разу в жизни я не ночевал так роскошно и так дешево, как в Сараеве в ночлежке для рабочих. Это был целый зал, где собрались беднейшие из бедных, ведущие двойную жизнь: днем они работали как каторжные, ночью на казенный счет жили как господа. Едва сбросив рабочие лохмотья, они сбрасывали и свои заботы, после душа они веселели, а когда надевали казенные пижамы и совали ноги в деревянные башмаки, то вообще чувствовали себя господами, поэтому, как господа, имели право целую ночь лежать между безупречно чистых простынь.

Я чувствовал себя райским небожителем, вымытый с головы до пят, лежа в архисвежих, я бы сказал даже — богатых витаминами простынях на пружинящей койке, в то время как государство стерегло мои пожитки.

Утром в шесть часов нас всех выгнали из сказки вон, в жесткие лапы дня. Еще десять минут тому назад господа в пижамах, теперь они снова разбредались в разные стороны в своих залатанных обносках.

Я присоединился к четырем немецким музыкантам; через бывшее турецкое кладбище, ныне превращенное в парк, мы пошли в кофейню, которую держала русская женщина, — там ребята каждое утро играли свою музыку, за что бесплатно получали кофе. Я нарисовал портрет хозяйки и получил кофе.