Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Но сейчас ей и ее привратницкой угрожает опасность.

Ей нужно иметь запасной аэродром. Нужно обеспечить отступление.

— Я не позволю закласть себя, как пасхального агнца! — изрекла она, призывая в свидетели буколическую картину на стене, на которой паслись овечка и ягненок, а за ними из чащи следил голодный волк. — Нет уж, волк сломает об меня зубы!

Она могла говорить сама с собой вслух, все равно одна в приемной.

Тут дверь открылась и какая-то женщина поманила ее в кабинет, где стоял стойкий запах маргариток — так порой пахнет в кабинетах врачей. Тяжелый, искусственный аромат. Женщина несла чашку чая на блюдце. Она прошептала Ифигении, прежде чем впустить ее в дверь: «Вот увидите, он не слишком-то приятный человек».

Человек в кабинете не был ни красив, ни уродлив, ни толст, ни тощ, ни молод, ни стар, ни сутул, ни прям. Серенький, как доктор Тяп или доктор Ляп. Может, из-за того, что медицине так долго и трудно учиться, они к концу курса обесцвечиваются?

Он посмотрел на нее холодным взглядом, точно вычисляя с ног до головы, она ответила ему прямым взглядом, и он отвел глаза. Для собеседования она тщательно отмыла голову, и волосы у нее были вполне пристойного цвета: не красные, не голубые, не желтые. Каштановые.

Он повернулся к ассистентке и высоким резким голосом спросил:

— Этот пакетик с чаем давно заваривается или вы его только что положили?

— Только что положила…

— Тогда унесите эту чашку и принесите, когда чай заварится.

— Но почему?

— Потому что я не знаю, куда девать пакетик!

— Понятно… Но я для того и принесла блюдечко, чтобы вы положили на него пакетик…

— Вот как… но на использованный пакетик неприятно смотреть! Вы должны были об этом подумать!

Он поджал губы и поднял бровь, явно угнетенный идеей, что все вокруг покоится лишь на его хрупких плечах: и искусство чайной церемонии, и прием новой секретарши, которую он оценил с первого взгляда.

Потом он повернулся к Ифигении, взял ручку, открыл блокнот и спросил безо всяких предисловий:

— Семейное положение?

— Разведена, двое детей.

— Разведена и одинокая или разведена и есть спутник жизни?

— Это вас не касается!

Ассистентка закатила глаза, словно Ифигения только что подписала свой смертный приговор.

— Разведена и одинокая или разведена и есть спутник жизни? — повторил доктор, не поднимая глаз от блокнота.

Ифигения расстегнула пуговицу пальто, вздохнула. «Сколько раз он будет задавать один и тот же вопрос? Заело его, что ли, или он таким образом пытается мне указать мое место, напомнить, что я всего лишь робкая мышка, которая пытается выгрызть себе корочку хлеба? Что я целиком завишу от его настроения, от его решения?» Она ответила:

— А если я скажу вам, что живу одна? Вас это устроит?

— Это удивительно в вашем-то возрасте!

— Почему?

— Вы хорошенькая и притом на вид довольно симпатичная. Что-то с вами не так?

Ифигения воззрилась на него, разинув рот, и решила не отвечать. «Если я отвечу, я такое ему скажу, что придется встать и отправиться восвояси — и дорога назад отрезана».

— Когда вы утром встаете, вы убираете за собой постель? — продолжил как ни в чем не бывало доктор, озабоченно почесывая указательный палец.

— Да, но… что за неприличные вопросы! — возмутилась Ифигения.

— Это многое говорит о вашем характере. Нам придется много времени проводить вместе, мне хотелось бы знать, с кем я имею дело.

— Я не стану отвечать. Это неподобающий вопрос.

Этому слову ее научила мадам Кортес. Не всякий употребляет в речи слово «неподобающий». Это слово вас сразу позиционирует, придает вес и достоинство. Пусть знает, с кем имеет дело, раз это его так беспокоит.

Доктор что-то черкал в своем блокноте и продолжал задавать более или менее подобающие вопросы.

— Последний фильм, который вы смотрели? Последняя книга, которую вы читали? А можете рассказать содержание? Что вы считаете самой большой удачей в жизни? А самым серьезным разочарованием? Сколько у вас проколов на правах? Какие отметки за диктанты вы получали в начальной школе?

Ифигения больно прикусывала щеку, чтобы не взорваться. Ассистентка помалкивала, но на губах ее играла тонкая улыбочка, говорившая, что ей на смену явно придет не эта упрямая, замкнутая женщина. Потом зазвонил телефон, и она вышла, чтобы ответить.

— А что это за вопросы? — спросила Ифигения. — Какое это имеет отношение к моим обязанностям отвечать на телефонные звонки, заполнять бумаги и назначать деловые встречи?

— Я хочу понять, что вы за человек и впишетесь ли вы в нашу команду. Нас трое специалистов, у нас давняя клиентура, и я не хочу рисковать. Заранее могу сказать, что вы кажетесь мне слишком вспыльчивой для работы в команде…

— Но вы не имеете права у меня все это спрашивать! Это личная жизнь, и это не ваше дело!

— Дурное воспитание, — отметил доктор, наставив на нее указующий перст, — и дурные манеры!

Указательный палец на его правой руке был желтым от табака, и он, вероятно, пытался скрыть запах, опрыскивая кабинет дешевыми духами с ароматом маргариток. «Душится «Туалетным утенком», чтобы скрыть свой порок», — мстительно подумала Ифигения, стиснув зубы.

— Вы зарабатываете минус за минусом, когда не отвечаете на вопросы…

— А вот я хочу вас спросить, заправляете ли вы кровать, спите ли у стенки или с краю, пьете ли кофе с молоком? И почему вы курите как паровоз? А ведь мне тоже придется жить бок о бок с вами! Я же вам не в жены нанимаюсь, а в секретарши! Мне, кстати, ее искренне жаль, вашу жену, вот бедняжка!

Доктор вдруг опустил плечи, подбородок у него задвигался, губы задрожали, словно на него налетела волна отчаяния, он обмяк и выдохнул:

— Она умерла! Умерла на прошлой неделе! Скоротечный рак…

Воцарилась долгая тишина. Ифигения смотрела на ноги подолога, на красивые черные начищенные ботинки со шнурками и надеялась, что сейчас вернется ассистентка. Другая чашка чая с другим блюдцем и пакетик чая. Доктор, казалось, не мог остановиться и всхлипывал, нащупывая в шкафу что-нибудь, что могло бы послужить ему платочком.

— Видите, к чему приводят вопросы, которые не имеют отношения к профессиональному собеседованию! Хотите, я выйду, чтобы вы могли прийти в себя?

Он помотал головой, нашел наконец платок и трубно высморкался.

Придя в себя, вновь схватился за блокнот.

— Вы уже работали секретарем у врача?

— О! Вот это достойный вопрос, — похвалила его Ифигения.

И ласковым, успокаивающим голосом поведала ему историю про доктора Тяпа и доктора Ляпа. Подробно расписала свои обязанности в кабинете. Походя отметила свою организованность, умение общаться с пациентами и сочувствовать им… Уточнила, что может работать по старинке, с помощью карандаша и бумаги, а может на компьютере. Что для истории болезни она может заводить папки в компьютере, а может — бумажные, что может готовить для каждого клиента конверт, в который вложен листочек с информацией, записывать под диктовку, вести расписание приема, отвечать по телефону. Добавила, что знакома с медицинской терминологией и умеет записывать термины. Про то, что у нее нет образования, она умолчала. Умолчала и об истинных причинах своего ухода. Рассказала лишь, что ради детей, ради того, чтобы иметь возможность встречать их из школы, она была вынуждена согласиться на место консьержки в шестнадцатом округе.

Он выпрямил спину, человек в футляре, протер еще мокрые глаза маленькими тонкими пальцами. Сложил платок в карман. Обещал позвонить в конце недели и дать окончательный ответ. Спросил, может ли позвонить ее предыдущим работодателям. Ифигения кивнула, моля небо, чтобы те не стали особенно распространяться о причине ее ухода.

Он больше не задавал вопросов и даже не поднялся, когда она вышла из комнаты.

Когда Ифигения закрывала за собой дверь, она услышала, что он зовет ее.

— Да-да? — переспросила она, просовывая голову в кабинет.