Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Она рассказывала Жозефине о своей встрече с доктором-подологом и очень возмущалась:

— Если человек ищет работу, разве это повод, чтобы обращаться с ним как со скотиной, мадам Кортес? Вот вы как думаете?

— Нет, конечно… Вы абсолютно правы, Ифигения. Очень важно сохранять собственное достоинство.

— Пф! Достоинство! До чего старомодное слово!

— Ну отчего же? Нужно вновь ввести его в обиход… Вы не позволили, чтобы о вас вытерли ноги, и это прекрасно.

— Дорого стоит это ваше достоинство! Как пить дать он меня не возьмет. Я, может, и шибко упрямая, но он такие вопросы задавал! У меня не было другого выхода, кроме как сказать, что это не его дело.

Обе женщины замолкли. Ифигения теребила застежку сумки из ненастоящего крокодила, а Жозефина кусала губы, пытаясь выработать стратегию спасения Ифигении. Из радиоточки на кухне неслись звуки джаза, и Зоэ узнала трубу Чета Бейкера. Она навострила уши, чтобы услышать название песни и проверить, не ошиблась ли она, но тут голос Ифигении перекрыл дикторский текст:

— Что будем делать, мадам Кортес?

— Вас же вроде никто не гонит из привратницкой? Пока есть время…

— Я носом чую неприятности… Надо найти трюк, чтобы они не могли меня выставить.

— У меня, кажется, есть идея.

— Говорите же, мадам Кортес, я слушаю.

— Можно составить петицию… петицию, которую все подпишут, с требованием оставить вас на работе… И если вдруг управдому придет идея вас прогнать… В конце концов, все решает собрание владельцев дома.

— Это хорошая идея, мадам Кортес. Очень хорошая! А вы составите мне эту петицию?

— Да, и всех обойду, чтобы подписать. Вы в хороших отношениях с жильцами, Ифигения?

— Да. Только Бассоньериха меня ненавидела, но с тех пор…

Она издала сдавленный хрип, имитирующий предсмертный стон мадемуазель де Бассоньер, зарезанной на помойке в их доме [27].

— С тех пор как она усопла, я больше ни с кем не ссорюсь.

— Ну и отлично! Мы составим петицию, и если вас станут выгонять, потрясем ею где надо, и управдом уймется.

— Ну вы сила, мадам Кортес!

— Спасибо, Ифигения. Просто мне не хочется вас терять. Вы замечательная консьержка!

Зоэ подумала, что Ифигения сейчас расплачется. Ее глаза заблестели от слез, но она взяла себя в руки, насупила черные брови и ответила:

— Вы меня растрогали, мадам Кортес. Никто никогда мне не говорил, что я хорошо делаю свою работу. Люди со мной очень любезны, но никто никогда меня не хвалит. Они считают, что это в порядке вещей… Ни тебе «Спасибо, Ифигения!», ни «Вы молодчина!». Никогда не заметят: «О, лестница сияет как хрусталь! Вы волшебница!» Ничего подобного! Словно им абсолютно все едино, выкладываюсь я или нет.

— Ладно, Ифигения! Не берите в голову! Оставят вам вашу привратницкую, обещаю.

Ифигения шмыгнула носом и постаралась успокоиться. Чтобы унять чувства, она протрубила губами отбой — коронный звук ненастроенной трубы — и, глядя Жозефине прямо в глаза, спросила:

— Вот скажите мне, мадам Кортес… Есть одна штука, мне непонятная. Когда дело касается других, вы бьетесь, как раненый лев, а когда речь о вас, любому позволяете садиться себе на шею и ездить верхом…

— О! Серьезно?

— Ну конечно! Вы не умеете защищаться…

— Может, просто со стороны виднее. Про других всегда все ясно. Сразу видно, что нужно сделать, чтобы помочь, а вот как помочь себе — непонятно…

— Вы, конечно, правы… Только вот отчего так получается?

— Я не знаю…

— Вы считаете, что у людей недостаточно уважения к себе? Что они не считают себя достаточно важными?

— Может, и так, Ифигения… Мне всегда кажется, что люди умные, а я глупая. И всегда так было.

— Вы когда займетесь этой петицией, мадам Кортес?

— Сейчас вот пройдут праздники, а там, если управдом пойдет в атаку, мы предпримем контрнаступление.

Ифигения кивнула и встала, застегивая пальто и сумочку из ненастоящего крокодила, зажатую под мышкой.

— Боюсь, мне вас за целую жизнь не отблагодарить за все, что вы для меня делаете.

Когда Ифигения ушла, Зоэ уселась напротив матери и заявила, что у нее тоже есть проблема.

Жозефина вздохнула и потерла крылья носа.

— Ты устала, мам?

— Нет… Надеюсь, мне удастся выполнить обещание, данное Ифигении…

— А Гортензия-то где?

— Пошла слоняться по Парижу в поисках идеи…

— Для харродских витрин?

— Ну да…

— Ага… Так какая у тебя проблема, детка?

— Гаэтан… Он несчастен, его мать не в своем уме… — Зоэ глубоко вдохнула и на выдохе выпалила: — А можно он приедет к нам на каникулы?

— На Рождество? К нам? Но это невозможно! Здесь будут Гортензия, Гэри, Ширли…

— Рождество он проведет с семьей, но мне хотелось бы, чтобы он приехал после… У нас же большая квартира, всем места хватит.

Жозефина внимательно посмотрела на дочь.

— Ты уверена, что ему хочется возвращаться в наш дом? После того, что здесь произошло? Вы об этом говорили?

— Нет, — растерянно ответила Зоэ.

— Не думаю, что из этого выйдет что-то путное…

— Но, мам, в таком случае он сюда больше никогда не придет!

— Может, и так…

— Но это невозможно! Где же мы тогда увидимся?

— Я даже не знаю… Мне правда сейчас не до этого.

— Ну нет! — завопила Зоэ, топнув ногой. — Я хочу, чтобы он приехал! Ты готова тратить свое время на Ифигению, вникаешь в ее проблемы и ищешь решения, а до меня тебе дела нет! Я все же твоя дочь, я поважнее Ифигении!

Жозефина повернулась к дочери. Щеки пылают, поза боевая, пятнадцать лет, метр семьдесят, грудь растет, ноги растут, и вот уже в ней проснулась женщина. «Моя дочь заявляет о своем праве иметь любовника! Помогите, люди добрые! В пятнадцать лет я краснела, поглядывая украдкой на долговязого простофилю по имени Патрик, и когда наши взгляды случайно встречались, сердце у меня колотилось и буквально выпрыгивало из груди. Если бы он захотел поцеловать меня, я бы упала в обморок, а когда мы случайно касались друг друга, я тихо млела».

Она протянула руку к Зоэ и сказала:

— Ладно. Начнем все сначала, я тебя готова выслушать…

Зоэ рассказала обо всех несчастьях Гаэтана. Каждую фразу для пущего драматического эффекта она завершала ударом кулака по ляжкам, словно ставя жирную точку.

— А если он приедет, где он будет спать?

— Ну как где… В моей комнате.

— Ты хочешь сказать, в твоей кровати?

Зоэ, покраснев, кивнула. Прядь волос упала ей на глаза, видок у нее был диковатый, непримиримый.

— Нет, Зоэ, нет. Тебе пятнадцать, ты не можешь спать с мальчиком.

— Но, мам, все девочки у нас в классе…

— Если так делают все девочки, это вовсе не значит, что и ты должна так делать. Нет, и речи быть не может!

— Но, мама!

— Сказано — нет, Зоэ, и хватит об этом… Тебе еще рано, пойми раз и навсегда.

— Но это смешно! В пятнадцать лет я не имею права, а в шестнадцать, значит, уже буду иметь?

— Я вовсе не сказала, что в шестнадцать лет ты будешь иметь право…

— Ну ты и отсталая, мам!

— Дорогая, скажи честно, ты действительно хочешь переспать с мальчиком в таком возрасте?

Зоэ отвернулась и ничего не ответила.

— Зоэ, посмотри мне в глаза и скажи, что до безумия хочешь переспать с ним… Это серьезное заявление. Это не то, что зубы почистить или джинсы новые купить.

Зоэ не знала что ответить. Ей хотелось, чтобы он всегда был здесь, с ней. Чтобы обнимал ее, шептал на ушко нежные слова, клялся в вечной любви. Хотелось вдыхать его запах, настоящий запах, не тот, что в старом свитере, который уже весь выдохся. А про остальное она не думала. Вот уже четыре месяца она его не видела. Четыре месяца они переговаривались по имейлу или в чате. Иногда — по телефону, но разговор не получался, сплошные паузы.

Она почесала голень пяткой другой ноги, закрутила прядку волос вокруг пальца и пробурчала: