Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Она вскочила, в сердце застучала радостная надежда. Помойка! Помойка!

Она надела джинсы, толстый свитер, сапоги, затянула волосы в хвостик, захватила пару резиновых перчаток, карманный фонарик, свистнула Дю Геклену и спустилась во двор.

Зашла в бытовку, где, подвешенные к потолку, как туши в лавке мясника, висели несколько разнокалиберных велосипедов, и в углу обнаружила четыре бака для отходов. Темные, величественные, они были заполнены до краев. Она вдохнула вонь гниющих продуктов. Скривилась от отвращения. Но, подумав о Зоэ, решительно погрузила руки в ближайший бак.

Она открывала мешки, нащупывала что-то скользкое, вязкое, картофельные очистки, старые губки для посуды, обглоданные кости, картонные упаковки, пустые бутылки. «Да, разделение мусора в нашем доме не практикуют», — посетовала она, нащупывая гладкую картонную обложку.

Она с тщанием слепца перебирала пальцами отходы.

Несколько раз она прерывалась — настолько невыносим был мерзкий, настырный запах.

Отворачиваясь, предпочитая не видеть того, что трогает, доверяя рукам честь опознать драгоценную тетрадь. Отбрасывала, перекладывала, порой замирала, натолкнувшись на четырехугольный предмет, который на поверку оказывался коробкой от обуви или от конфет, вновь погружала руки в мусор, отворачивала голову, захватывала глоток менее вонючего воздуха и вновь бросалась на приступ.

На третьем баке она была готова сдаться. Пол был скользкий, она едва не упала.

Вынув руки из бака, она перевела дыхание, почти обессиленная.

Зачем Ифигения выбросила тетрадь?

Она ведь прославляла образование и твердила, что это единственная надежда бедняков. «Только образование может сделать нас выше, мадам Кортес. Вот, посмотрите на меня, я неученая и теперь локти себе кусаю…» В начале учебного года она аккуратно оборачивала учебники, наклеивала этикетки, высовывая от напряжения язык, тщательно подписывала тетрадки, надевала обложки, делала яркие разноцветные закладки. Она никогда бы не выбросила записную книжку, в которой было бы что-нибудь написано! Она бы открыла ее, внимательно изучила, сев за стол и положив локти с двух сторон…

Горе Зоэ, ее безутешные рыдания, искривленный страданием рот вновь вспомнились Жозефине, и она не решилась бросить дело на полпути.

Она набрала побольше воздуха, взбодрилась, прижала локти к бокам, приподняла крышку, нашла вполне приличную сахарную косточку, которую протянула Дю Геклену, и вновь принялась за раскопки.

И тут ее рука в перчатке натолкнулась на четырехугольный твердый предмет. Тетрадь! Тетрадь!

Счастливая и гордая собой, она достала ее из бака.

Осветила карманным фонариком.

Это действительно была толстая черная тетрадь — но только не тетрадь Зоэ.

На обложке не было ни фотографий, ни рисунков, ни цветных стикеров. Старая-старая тетрадка, которая давно развалилась бы, не будь она заботливо склеена скотчем.

Жозефина сняла перчатки, открыла тетрадку на первой странице и начала читать при свете карманного фонарика.

«Сегодня, 7 ноября 1962 года, мой первый рабочий день, первый день съемок. Меня приняли в качестве младшего-премладшего ассистента на съемки фильма «Шарада» Стэнли Донена. Я разношу кофе, бегаю за сигаретами, звоню по телефону. Меня устроил сюда друг отца в награду за то, что я закончил школу на «отлично». На съемках я могу работать только в пятницу вечером и в выходные, потому что в остальное время я готовлюсь к вступительным экзаменам в Политехническую школу. Я не хочу туда, не хочу быть инженером…

Сегодня моя жизнь изменится. Я вступлю в новый мир, опьяняющий мир кинематографа. Я задыхаюсь дома. Задыхаюсь. Моя будущая жизнь словно известна мне наперед. Родители уже все за меня решили: что я стану делать, на ком я женюсь, сколько у меня будет детей, где буду жить, что буду есть по воскресеньям… Мне не хочется иметь детей, не хочется жениться, не хочется в высшую школу. Хочется чего-то другого, а чего — я не знаю… Кто знает, чем кончится это приключение? Профессия, любовь, радости, неудачи? Я не знаю. Но знаю, что в семнадцать лет можно надеяться на все что угодно, вот я и надеюсь на все что угодно и даже больше».

Почерк был странный, вытянутые буквы. Хвостики слов иногда съеживались, как поджатые лапы. Как культяпки. Едва читаемый текст. И бумага желтая, в пятнах. Кое-где чернила выцвели, не разберешь. Ближе к середине целые страницы слиплись, их трудно разделить, не порвав. Жозефина перевернула страницу, чтобы читать дальше.

«До последнего времени я и не жил. Я повиновался. Родителям, преподавателям, тому, что предписано делать, что полагается думать. До последнего времени я был немым отражением, хорошо воспитанным отражением в зеркале. Никогда не был собой. Да и вообще я не знал, что такое «я». Словно я только родился, а на меня уже надели готовую одежку… Благодаря этой работе я, возможно, открою, кто я на самом деле и чего жду от жизни. Хочется знать, на что я способен, когда свободен. Мне семнадцать. И мне плевать, что могут не заплатить. Да здравствует жизнь. Да здравствую я! Впервые во мне поднялся ветер надежды… Это так здорово — ветер надежды…»

Это был личный дневник.

Как он попал в помойку? Чей он? Кого-то из этого дома, иначе как бы он сюда попал… Но почему его выкинули?

Жозефина зажгла свет в кладовке, села на пол. Под руку попалась картофельная кожура, прилипла к ладони. Она брезгливо отбросила кожуру, вытерла руку о джинсы, спиной оперлась о мусорный бак и вновь принялась за чтение.

«28 ноября 1962 г.

Я наконец встретился с ним. С Кэри Грантом. Звездой этого фильма вместе с Одри Хепберн. Он красавец! Остроумный и такой простой… Он заходит в комнату и заполняет ее целиком. Вокруг все меркнет. Я как раз нес кофе начальнику осветителей, который даже не сказал мне спасибо, и увидел, как снимают сцену. Они никогда не идут по порядку, как в фильме. И снимают всего по две-три минуты. Режиссер говорит «стоп», и они обсуждают какую-нибудь мелочь, ничтожную деталь, и начинают сначала, и так несколько раз подряд. Не знаю, как это у актеров получается… Надо постоянно изображать совершенно разные чувства или же повторять одни и те же, но по-разному. И к тому же все должно получаться совершенно естественно! Кэри Грант начал спорить с режиссером, ему казалось, что от заднего света его уши будут выглядеть на экране большими и красными. Понадобилось наклеить ему за ушами полоски непрозрачного скотча, а кто же должен найти непрозрачный скотч в мгновение ока? Я. И когда я вошел, потрясая катушкой скотча, гордый тем, что нашел ее так быстро, он сказал мне спасибо и добавил: «Разве мой персонаж будет привлекателен, обладай он большими красными ушами, правда, my boy [26]?»

Он так и назвал меня — «my boy». Словно создал какую-то связь между нами. Первый раз, когда он мне это сказал, я аж подпрыгнул, мне казалось, я неправильно расслышал. Но когда он сказал «my boy», он посмотрел мне в прямо глаза — ласково, с интересом. Я был потрясен.

«Нужно как минимум пятьсот мелких деталей, чтобы понравиться, — вот что он еще добавил. — Ты уж поверь, my boy, я долго прорабатывал детали и в пятьдесят восемь лет знаю, о чем говорю…» Я посмотрел, как он играет свою сцену, и был ошеломлен. Он входил в роль и выходил из нее так, словно куртку снимал. С тех пор как он заговорил со мной, моя жизнь больше никогда не будет прежней. Словно он уже не Кэри Грант, некий герой с обложки «Пари Матч», а Кэри… Мой Кэри, только для меня.

Говорят, Одри Хепберн согласилась сниматься в этом фильме только при условии, что он будет ее партнером… Она его обожает! В фильме есть забавная сцена, где она ему говорит:

— А знаете, что в вас не так?

Он с беспокойством смотрит на нее, и она с широкой улыбкой отвечает:

— А все в вас так.

Это правда, в нем все так. Ничто не режет ни глаз, ни ухо.