Молчащий

— Налей, — коротко сказал он, почувствовав испуг второй жены.

Откинувшись на подушки, пронаблюдал сквозь прищур, как она, тонкая в талии, красиво наклоняя маленькую головку с двумя толстыми косами, наливала чай. Он взял её двенадцать лун назад, и вот уже тринадцатая луна кончается, как эта красавица согревает ему постель и тело. Дорого по нынешним тревожным и неспокойным временам обошлась ему новая жена: двести оленей, немало песцов и сукна, не считая прочей мелочи. Зато... Майма улыбнулся, но тут же нахмурился.

Старшая жена незаметно вышла и, опустившись на нарту, полную всякого скарба, попыталась успокоиться. Разве это первая и последняя обида? Ведь их на сердце много, как заплат на малице бедняка. Она кусала губы, сдерживаясь, и всё же заплакала. Никогда одиночество не казалось ей таким беспросветным... Всё вылилось в слёзы: и ночные думы о сыне, несправедливость к нему, мысли об отобранных оленях, ненависть и жестокость мужа, молодость соперницы, её красота...

Мать Хона обрадовалась, когда в чуме появилась эта женщина, и не обиделась на мужа. Всё правильно и честно... Тело первой жены остыло, а Майме нужен сын, не урод, не калека. Будущий мужчина нужен... Эта жестокая мудрость жизни по отношению к ней была понятна. И ничего не остаётся, как выполнять чёрную работу по хозяйству... Согласившись с этим, женщина утешилась, не обманывая себя. Но в глубине души всё-таки запряталась горечь, прорываясь иногда тоской и обидой. Особенно в холодные, бессонные, полные слёз ночи, когда муж с самого вечера ложился под ягушку молодой и выходил оттуда только утром...

Старшая жена Маймы не была злой, и просьба, вырвавшаяся сейчас из груди, обращённая к тем, кто распоряжается судьбами людей, лишь невольно стала проклятием. Первым проклятием в её жизни.

— О идолы! Добрые и злые! Помогите мне... Пусть лицо молодой жены почернеет, как железо, на котором горит огонь, а тело её пусть разорвут собаки...

Илир с удивлением наблюдал за ней. Утром он не осмелился подойти к огню погреться. Боясь Маймы, забрался на поганую нарту. Закутал ноги в рогожный мешок, который нашёл тут же, и, дрожа от холода, выглядывал иногда наружу. Ждал, что кто-нибудь позовёт его.

Увидев, что мать Хона плачет, Илир поражённо заморгал, выполз из-под нарты, чтобы подойти к женщине, но голос Варнэ остановил его. Мальчик, оглянувшись, растерялся и оробел. Он никогда не видел Варнэ такой. Волосы у неё были тщательно расчёсаны на пробор, как у всех женщин, и даже чуть блестели, из-под воротника ягушки выглядывала яркая тряпица. Но самое интересное — старушка помолодела. Илир, спрятав руки под мышки, рассматривал её.

— Не ласкай рычащую собаку, руку укусит, — выкатив глаза, сказала Варнэ каркающим голосом, и Илиру показалось, что перед ним прежняя сумасшедшая.

Но женщина, видно, вспомнив, что ей ни к чему притворяться, пояснила, улыбнувшись:

— Не утешай её, Илир. Если человек плачет, не надо ему мешать.

— Почему?

Илир всё ещё с удивлением глядел на Варнэ — она совсем не походила на ту таинственную страшную старуху, что приходила к нему в ночь смерти матери и братика. И называть её Вороной, даже про себя, не хотелось.

— Она сейчас понимает, что несчастна. А когда человек что-то понимает, это уже хорошо, сынок.

Её рассудительный тон успокоил мальчика, во взгляде его появилась надежда. Может, Варнэ скажет, как ему жить и что делать?

Но Варнэ уже не видела Илира. Мальчик понял это по её глазам, тоже помолодевшим, чистым, блестевшим, будто котёл, который почистили песком. Старушка пристально смотрела куда-то далеко-далеко, и Илир не мог поймать конца её взгляда. Он медленно отошёл, залез опять на нарту и, накрывшись рогожей, почувствовал себя в безопасности. Отсюда можно было увидеть, когда выйдет Майма, и приготовиться.

Вдруг из чума донёеся громкий крик. Илир узнал детский искажённый болью голос и побледнел. Хон был терпеливым. Во время игры упадёт, бывало, ушибётся, поранится до крови, но только ойкнет и опять улыбается. И уж если сейчас не выдержал, то...

Полог распахнулся, из чума выскочил Майма. В правой руке он держал верёвку, сплетённую из нерпичьих пост-ромков. Подошёл к нарте, схватил её за передок, отбросил в сторону. Илир метнулся от хозяина, но тот поймал его за капюшон. Взмахнул верёвкой.

Мальчик оцепенел, ужас, перехвативший горло, не давал ни вздохнуть, ни крикнуть. Сначала Илир от страха не почувствовал ударов, но вскоре чуть не взвыл — всё тело превратилось в сплошную боль. Открывая иногда глаза, мальчик видел перед собой широкое красное лицо Маймы, и оно слилось в сознании с представлением о мучении и страдании, стало неотделимым от чувства беспомощности перед злой силой.

Вытерев пот, Майма швырнул на снег верёвку и застонал. Не утешилось сердце, не насытилось обжигаемой злобой и ненавистью... Пошатываясь, Майма побрёл, не разбирая дороги, подальше от неподвижного Илира, от стойбища. Но не прошёл и двух десятков шагов, как остановился. Развернулся и почти бегом бросился обратно, к священной нарте отца.

Там лежали древние и мудрые идолы рода Окотэтто, всё видящие и всё знающие. Их глаза и умы, по словам старых людей, следят за тем, что происходит в трёх мирах: на небе, на земле и под ней. Средний мир, где живут люди, которые оберегают, одевают, кормят идолов, всегда стоял крепко и вот разваливается, как гнилая нарта. Так почему же всеведа-ющие допустили это, почему не вмешались? Обида отца и горе Маймы должны отразиться на их лицах. Они обязаны подсказать, как удержать пошатнувшийся мир, как вернуть жизнь на проторенную дедами дорогу.

Майма торопливо срывал верёвки, а если они не поддавались, резал не жалея.

Перед тем как протянуть руку к священному ящику, он замер, раздумывая. Ненец редко обращается за помощью и советом к идолу, считая, что сам должен и может устроить свою жизнь; не осмеливается беспокоить святых по мелочам. И только в главные, исключительные, дни, когда решается судьба, ищет заступничества и покровительства высших сил. Перед ними склонялась не одна седая и молодая голова; их чтили, любили и боялись... Вот отец всю жизнь возил идолов от кочевья к кочевью, не жалея жертв: первую каплю крови убитого менаруя отдавал им, лучшие кусочки оленьего языка, печени, костного мозга — тоже им... Так почему святые оказались неблагодарными? Не пора ли им ответить за несправедливость, пришедшую в тундру?

Майма рывком сдёрнул с ящика летнюю, любовно выделанную, шкуру оленёнка. Её отец каждый год заменял новой, а старую сжигал, чтобы не оскорбить идолов, случайно испачкав то, что прикрывало их. Сами фигурки святых Мерча редко брал в руки, опять же боясь оскорбить покровителей.

Майма откинул крышку. Малицы и суконные одёжки божков были новыми, яркими, а лица, как всегда, — постными, равнодушными. Майма оторопел: ему казалось, что после случившегося они будут полны страдания, горя, оскорблённого достоинства, а тут... Детские куклы!

Осторожно перебирая пальцами, Майма брал верхних идолов и складывал их на землю. Должны же быть другие, особенные, что-то понявшие и знающие! Он внимательно, насколько позволяла боль в глазах, вглядывался в святых и с огорчением, досадой откладывал фигурки. Движения его стали порывистыми, грубыми, а одного, особенно аккуратного и маленького, идола Майма швырнул уже зло, и тот стукнулся своей святой головой о деревянное тело другого. Майма усмехнулся: удариться — это ещё не значит испытать боль.

Ему всё больше и больше не нравилось, что среди могущественных заступников нет ни одного, чьё лицо выражало бы печаль и сострадание... Хотелось, чтобы этот божок оказался без одежды, ничем не укутан, а рот не был обмазан кровью или рыбьим жиром.

«О! Сколько их тут, — уже с бешенством подумал Майма. — Почему же ни один из них не помог, не отвратил беду?!» И уже не неприязнь к этим самодовольным, чистеньким, нарядным куклам почувствовал Майма, а ненависть.

Он сгрёб их двумя руками, приподнял, ударил о землю. Снова собрал и снова бросил.