Деревня дураков (сборник)

Завороженно и протяжно выпевает Серафима, как жениху то выводят коня, то выносят сундуки с добром, а он отказывается, это, говорит, не мое, это тестя, это шурина мово. Печальнее всего выходит у Серафимы слово «мово», на котором мелодия осекается и падает, как подкошенная. На третий раз жениху выводят «свет Настасьюшку свет Петровнушку». На этом месте я вдруг ощущаю полуобморочный ужас, волосы на голове шевелятся, по коже пробегает мороз. И хотя я сижу, я чувствую, как у меня подгибаются колени и не идут ноги. Потому что все мы в этот миг нанизаны, как бусины, на Серафимин голос: и свет Петровнушка, и та женщина с полными ведрами, и я. А жених тем временем подходит всё ближе и вот уже говорит обо всех нас:

и сердце падает. И песня обрывается. И мы вновь рассыпаны по разным временам и весям. И только Серафима может нас собрать.

Языки, как и люди, растут из земли

Если внимательно прислушаться, понимаешь, что в каждой точке Земли природа звучит по-своему. У каждого леса-поля-озера свой голос, своя интонация, свой язык. Сознание его, конечно, не воспринимает, а вот всё остальное (скажем так, тело) распознает безошибочно. Особенно если это тело там родилось.

В древности человек всему учился от природы. Улавливая звук Земли в точке своего рождения, он учился говорить. Языки появились откуда-то из глубин природы. Немецкие леса говорят по-немецки, русские – по-русски. Точнее так: калужские леса говорят по-калужски, брянские – по-брянски, потому что формирование языка происходило тогда, когда еще не было народов, а были роды. Правда языка – это диалекты.

Главное слово здесь род, а не природа. Потому что природа – это просто место, принадлежащее роду, земля, где живет род. Родной – принадлежащий роду. Родиться – появиться в род. Родная речь – речь твоего рода, твоей родины, земли, где ты родился, речь земли при твоем роде, речь природы.

Сейчас почти никто не живет на земле своего рода. Слушая чужую речь, отвыкаешь не только слушать свою, но и слушать вообще. Мы не слышим, на каком языке говорят с нами чужие лесаполя-озера. Мы даже не знаем, что это можно услышать.

Поэтому мы и стали такими беспомощными, чуть дунешь – падаем, идем, куда ведут. Земля не помогает, не держит, не подсказывает, говорит на чужом языке, да и мы глухие, с нами на каком ни разговаривай, толку нет.

Русский дух

Черные поля, чуть подсвеченные туманом. Четыре утра. Ноябрь. Снега еще нет. Самое темное время года и суток. Самое темное время души.

Как в подземном царстве. Вот пещерная речка мерцает странным огоньком. Вот силуэт леса: здесь черное (небо) становится еще чернее (деревья).

Автобус, в котором погашен свет, с невидимым водителем и пассажирами. Едет по этой тьме. Коегде угадываются остановки.

Остановки в чистом черном поле. Черным четвертым часом утра. Черным месяцем ноябрем.

Это самое мистичное время: много пустых часов. Человек поневоле «задумывается». Застывает, запустив пальцы в бороду, без мыслей, без слов, уставившись в точку, сведя сознание к нулю, растворившись в воздухе. Может он из этого созерцания выйти великим подвижником, а может – Смердяковым. Может и не выйти вообще.

В такое время проезжаешь черным полем, а на остановке кто-то стоит, пошатываясь. Машет рукой, автобус долго тормозит.

Догоняет, запрыгивает, басит: «Спасибо, командир!»

Наполняет салон перегаром и запахом пота (русский дух!), плюхается на сиденье, вытягивает в проход резиновые сапоги, икает, засыпает. Спит. И едет в четыре черных часа утра из деревни Верхняя Грязь в деревню Нижняя Грязь.

Зачем? К кому? Какое может быть у него дело, когда сама жизнь завелась в этих краях непонятно как и зачем. Затеплилась. Затемнотилась. В четыре черных часа утра.

Но вот автобус снова тормозит. У проселка, уходящего в непроглядную тьму. Вызванного из небытия скупым свечением фар. Русский дух соскакивает со ступенек, делает два шага – и исчезает. Был и нет: дух!

Безлюдное время. Бестелесное. Бытовое небытие. Дух в резиновых сапогах. Призрак с запахом сивухи. Из Верхней Грязи – в Нижнюю Грязь. Из грязи – в грязь. Нежилое утро.

А днем это серое небо можно потрогать рукой, в четыре серых часа дня – уже полумрак, затмение, сумерки – и дети, возвращаясь из школы, застыли у витрины сельмага: там электричество, жевачки, другая жизнь.

И стоят, расплющив носы, созерцают. И перестают ощущать время. И все заботы отпускают их. В ничем не нарушаемое небытие…

Если бы не нужно было двигаться в поисках пищи (достался бы нам климат, где всё растет само), то мы давно бы превратились в Ничто, в чистое поле, в чистое нет, без примесей жизни, в чистый русский дух.

Только русский человек может сказать: «не помню, как прошел год» – и он действительно не будет помнить. Он был в забытьи, без сознания, без чувства.

У русских особые отношения со временем: они не чувствуют, что его теряют. Они его вообще не чувствуют. Ведь дух бессмертен. Время ему ни к чему.

Ниоткуда в тартарары

Как печальна моя страна. Кругом кривизна, кривда. И неправдоподобные рывки к свету, зарывающие глубже в грязь. Вытягивал ногу – увяз по грудь. Нырнул с колокольни – вхолостую хлопают самодельные крылья.

Зачем? Почему? В чем корень наших нетей? Даже не пытайся, убери аршин. Не понять умом, дада. Только слово «стать» тут исключительно для рифмы поставлено. У нас не стать, а гать, тухлое болотце с лишайничком, крошечка хаврошечка с говорящей коровьей косточкой, подпольные жители, шатуны, поганцы.

Нечего и мечтать, что мы чем-то станем. Например, «цивилизованной» страной. Русский человек, спасаясь от цивилизации, до сих пор уходит под землю, как белоглазая чудь.

Жить здесь и остаться в своем уме – такой неподъемный подвиг, что ни на что другое сил не остается. Устал, напился из лужи – и нет тебя.

Но кто тогда, с кочки поднявшись, бежит за клубком? Кто едет на тройке с пачкой мертвецов в ларце? Кто машет руками над обрывом? Кто кричит по ночам в полях?

Все они страшно похожи: их нет. В этом главная тайна моей страны: под видом живых на ее бескрайних пустырях орудует орда потусторонних. Нелюди, неточки, незваные гости.

– Откуда есть пошла? Куда мчишься?

– Ниоткуда, – отвечает. – В тартарары.

Русский тихий

Один умный человек написал статью. О том, что Россия – это океан, Русский Тихий, в котором есть редкие островки – города. Любопытный образ.

Чувствуется, однако, что писал человек этому океану посторонний, смотрящий на него с высокой палубы лайнера. Образованность и культура не позволяют ему погрузиться в океан, взгляд скользит по поверхности, где блещет солнце и всё лучезарно.

Мне кажется, об океане больше знают глубоководные рыбы, чем пассажиры лайнера. Другое дело, что рыбы неспособны ему удивляться и не могут о нем рассказать.

Взгляд образованных людей, пускающихся в путешествие по Русскому Тихому, надежно защищен перфорацией, сквозь которую изредка, в строго отведенном месте, вспыхивает действительность.

Например, белую березу они увидят, так как она «вписывается в культурный контекст», а пьяного бомжа, спящего под березой, уже нет. Не попадет он в дырочку перфорации, как ни крути.

Я часто сталкиваюсь с таким взглядом. Образованные путешественники смотрят на океан сквозь непрозрачную пленку культуры. И им хорошо. Они плывут по России, на безопасном лайнере «ментальных матриц».

Я, конечно, не призываю, отбросив покров культуры, лицезреть бомжа под березой. Упаси Бог. Я о том, что с борта лайнера картина всегда будет неполной.

Так получилось, что излюбленные нашими интеллектуалами города: Ростов, Углич, Кострому, Александров, Сергиев Посад – я увидела ребенком. Когда у меня еще не было этой спасительной перфорации. И я увидела их не в «историко-культурном измерении», а просто так.