Деревня дураков (сборник)

У подножия памятника – искусственные гвоздики с выгоревшими холщовыми лепестками.

Музыка в необитаемом подъезде

Абхазия входит в сердце как две струи – живой и мертвой воды. Точнее, не так: то, что живо, обрушивается раскатистым водопадом, а мертвое поселяется внутри как незаметная заноза, которую никак не вынуть. И куда бы ты ни шел, какое бы изобилие ни рассыпала перед тобой пышная, чрезмерная природа, твой взгляд всегда немножечко отравлен, а дух – удручен. Жаркий влажный воздух, в котором, по идее, из всех человеческих чувств должна выживать только лень, простреливают разряды подспудного беспокойства. Черные взгляды людей, расслабленно опирающихся на парапет или потягивающих кофе в береговых кафе, вдруг с треском, как молнии, пересекаются у тебя за спиной – и понимаешь, что жизнь здесь имеет двойное дно. И в каком-то, скрытом от посторонних глаз, измерении война, которая закончилась четверть века назад, все еще продолжается.

Говорят, война на Кавказе имеет только начало. Конца у нее просто не может быть: новые поколения автоматически включаются в доставшийся по наследству сценарий кровной мести. И если по телевизору это «война между двумя народами», то на деле – между соседями, где все друг друга (враг врага) знают в лицо. Дурная бесконечность взаимной бойни. Остановиться они не могут. Могут только притвориться, что остановились, понуждаемые другой движущей силой здешней жизни: хитростью и жаждой денег.

Абхазия – прекрасная и нищая страна. Здесь ничего не производят. Многое, конечно, произрастает само, но извлечь из этого хоть какую-то выгоду не позволяет полулегальный статус республики. На границе с Россией перекупщики почти даром забирают фрукты у жилистых абхазских женщин, тянущих тяжеленные тележки. Мандарины идут, к примеру, по пять рублей килограмм, а на Казачьем рынке в Сочи – в двухстах метрах от таможни – уже по восемьдесят.

Единственный источник доходов – это туризм. Но как заманить людей в рай, прошиваемый автоматными очередями? Только так: сделать вид, что война закончилась.

Летом в Абхазии наступает необъявленное перемирие, и местные жители упоенно разыгрывают перед редкими отдыхающими нормальную жизнь. Девушки, похожие на изображения с греческих амфор, показательно выкатывают на набережную коляски. Из кофеен доносится чересчур беззаботный смех. И каждый встречный норовит завязать с приезжим разговор, где обязательно – между делом – промелькнет фраза: «Всё хорошо».

Абхазия похожа на спелый, чуть подгнивший персик, который хозяин, разумеется, повернул к покупателю непорченой стороной.

С началом туристического сезона нынешняя – неявная – война прячет свой тлеющий хвост в горах. Война прошлая, имеющая дату начала и завершения, и не думает скрываться. Въезд в Сухуми – узкий мостик над ущельем – сторожат мертвые: целая выставка могильных плит. На портретах – сплошь молодые лица. Год смерти у всех одинаков: 1993-й – время боев за абхазскую столицу.

В городе до сих пор каждый второй дом – развалины. В оконных проемах бушует тропическая растительность, на стенах – следы от пуль. В эти дома никто не вернулся.

Хотя кое-кто возвращается.

На границе мы видели молодого человека, одетого по-московски. Отмахиваясь от назойливых водителей, наперебой предлагавших подвезти, он, как заклятие, повторял одну-единственную фразу: «Я домой еду». И в голосе его было столько усталости, столько устоявшейся, давней боли, что как-то сразу всё становилось понятно. «Давно не был?» – тихо спрашивали громогласные таксисты. – «Давно». – «С тех самых пор?» – «С тех самых».

Мы приехали в Абхазию с Машей. Она родилась в Сухуми, но последние пятнадцать лет прожила в Нижнем Новгороде, куда попала совершенно случайно: школьницей участвовала в каком-то фестивале (Маша хорошо пела) и, когда все остальные юные дарования разъехались по своим городам, осталась. За неделю, что шел фестиваль, у Маши дома началась война.

На последнем пароходе из Сухуми бежали Машины родители с младшим братом. Бабушка уезжать отказалась.

В Нижнем Маша закончила школу, выучилась на музыкального критика, родила сына, стала известным журналистом, развелась. И вдруг решила вернуться.

Из двух квартир, принадлежавших Машиной семье, свободной оказалась только одна, рядом с рынком. Лопнувшие трубы, выгнувшиеся от сырости тома Брема в детской, на подоконнике – маленькая фотография Маши в пионерском галстуке. Пластмассовая кукла кажется седой от толстого слоя пыли и штукатурки.

Восьмилетний Машин сын Коля, не найдя в нежилых комнатах ничего интересного, просится на море. Маша еще не сказала ему о своем желании вернуться на родину. Слишком сложный предстоит разговор. Для Коли пока это просто каникулы.

Маша надевает отпускное платье с алыми маками на черном фоне, распускает густые волосы, темные, как ночное небо над Сухуми, и ведет сына на пляж.

С царственной осанкой идет Маша по главной улице родного города. Сын шлепает сандалиями по горячему асфальту. Около углового дома она останавливается.

– Вот эти два окна и балкон. Бабушкина квартира.

На окнах – новенькие жалюзи, в квартире теперь – офис телефонной конторы.

– Говорят, прямо во дворе расстреливали, – буднично добавляет Маша, когда сын уносится за беспризорным котенком.

В тот же вечер, когда Коля, уже успевший загореть, уснул на старой тахте, Маша нашла в буфете непочатую бутылку чачи. Выпила, чтоб взбодриться, но вместо этого окончательно расклеилась и бросилась собирать вещи, твердя, что завтра же отсюда уедет. Потом, успокоившись, решила: пусть Коля поплавает в море хотя бы неделю.

За эту неделю мы с Машей обошли все места ее детства: школу, музыкалку, дома одноклассниц. Повсюду – заросли ежевики, грохот цикад, кучи щебня и битого стекла под ногами. На стене бывшей булочной с провалившейся крышей видели нацарапанные кирпичом слова: «Жизнь одна – не воюй!»

Обитаемые дворы сразу вычислялись по натянутым между балконами веревкам, на которых жарились на солнце одеяла. Пожилые женщины в черных платках кричали нам из открытых окон: «Не надо ничего фотографировать!» И Маша, с той же усталой болью, что и парень на границе, отвечала: «Я местная, я здесь родилась».

Мы вошли в подъезд одного из заброшенных домов – передохнуть от солнца – и обнаружили стоящий на площадке рояль. Маша откинула крышку и заиграла – стоя, неудобно согнувшись над клавишами. Гулкие пролеты, давно отвыкшие от людских голосов, наполнились музыкой, как слезами.

Потом мы еще много чего видели и слышали. И зияющие окна Дома правительства на главной площади. И обгорелые подгузники из сбитого вертолета с беженцами в краеведческом музее. И там же – фотографию абхазских ученых, стоящих над кучей пепла (всё, что осталось от государственного архива Абхазии).

Слышали рассказ зоолога Зои о том, как обезьяны из разбомбленного питомника разбежались по городу и нападали на женщин, отбирая сумки с продуктами. И рассказ старой Машиной учительницы, всю войну прожившей в Сухуми, что грузинские военные вывозили из брошенных квартир не только барахло и мебель, но и вырванные с корнем доски паркета.

– Город звучит по-другому, – говорила Маша, когда мы несли с рынка пакет с вонючим козьим сыром, – будто один какой-то инструмент выпал. Я думала – это пустые дома молчат. А сейчас поняла: нет грузинской речи.

До 1992 года более половины населения Абхазии составляли грузины. Во время войны все они были высланы или сами бежали в Грузию. На своей исторической родине они имеют статус беженцев. А в Сухуми грузинские фамилии изгнаны даже из названий улиц. Переименовали и безобидный проспект Чавчавадзе, теперь он называется в честь другого литератора – абхаза Дмитрия Гулиа.

Ночью мы ходили на пирс – смотреть, как переливается через бетонные плиты светящийся планктон. В темноте по набережной брела печальная корова. Звук ее копыт эхом отражался в руинах сползшего в море ресторана «Диокскурия». И черные пальмы тяжело горбились под грузом крупных южных звезд.