Гранатовые джунгли (ЛП)
Гранатовые джунгли (ЛП) читать книгу онлайн
Я узнала, что сотни тысяч людей, а теперь и миллионы, меня прочли, и многие из них были достаточно великодушны, чтобы сесть и написать мне об этом. Я никогда не ждала таких теплых откликов. То, что больше всего меня поразило при этом - как некоторые люди не могли смириться с фактом, что героиня стала лесбиянкой. Я все время недооцениваю недостаток сексуальной изощренности в нашей стране. С одной стороны, кажется, что мы все одержимы сексом, в его непривлекательной и незрелой форме; с другой стороны, мы наказываем людей за то, что они им наслаждаются. Это было для меня бессмысленно, когда я писала «Гранатовые джунгли», и пятнадцать лет спустя это все еще не имеет для меня смысла. На самом деле эта моя первая повесть – о цене свободы. Ее центральная тема - та цена, которую личность платит за свою свободу. Поскольку героиня молода, и я была молода, когда писала о ней, счет не слишком высок. В более поздних повестях я продолжала писать о личной свободе, но я смогла уже вырасти как личность и, надеюсь, как художник, до той степени, на которой можно исследовать цену, которую платит за свободу все общество. Как американцы, мы с вами знаем только сильнейшее противоречие между личной свободой и стабильностью общества. Это настолько является частью нашей жизни, что, может быть, мы иногда забываем об уникальности опыта своего народа. Мы, то есть наш народ, никогда не определялись до конца, каким путем мы пойдем. Другие общества, например, японское, приняли свое решение. Для Японии стабильность превыше всего. Эта постоянная борьба американцев между истинной индивидуальностью и истинной общностью – то, что делает нас такими подвижными и, очевидно, такими творческими. В «Гранатовых джунглях» у меня впервые возникли еще две темы. Одна – это простой вопрос: необходимо ли для организации общества, чтобы в нем присутствовала группа изгоев или низший класс? По-моему, для нашего общего будущего эта тема будет становиться все важнее и важнее. Другая тема, та, которую большинство людей не заметило в «Гранатовых джунглях», и, может быть, в других моих повестях, такова: что значит быть христианином? Сцена рождественского спектакля в «Гранатовых джунглях» для христианской традиции гротескна. Я не уверена, что значит быть христианином (я лютеранка), даже когда я «знаю», чему меня учили. Мне удивительны те люди, которые абсолютно уверены в ответе; и мнение Бога у них на удивление похоже на их мнение. Эта проблема стоит минуты вашего времени. Важно помнить древнейшие корни нашей цивилизации, и это Афины, а не Иерусалим, который был внесен в нашу культуру позже. Наши древнегреческие матери и отцы (отцы забрали себе всю славу) разрабатывали религиозные празднества, когда они не только восхваляли своих богов, но и посмеивались над ними. Они, наверное, ожидали, что бессмертные не прочь иногда посмеяться, хотя бы даже над самими собой. Поэтому я спрашиваю, зачем же Богу было давать мне чувство юмора, если Он(а) не хочет, чтобы я им пользовалась? Если Аристофан мог схулиганить, не вижу причин, почему бы мне этого не сделать. Насколько я знаю, гром с ясного неба не разразил Аристофана, когда он писал в пятом веке до нашей эры, в Афинах. Я считаю, что должна изучать религию в комических терминах. Если мы не можем найти смешное в религии, разве это не значит, что наша вера настолько слаба, что не выдержит такой проверки? И что это тогда за вера? Как говорила моя мама: «Когда нет веры, волей-неволей появляются дьяволы». Она оказалась почти пророком, моя мама. Я верю, что смех – это еще один путь найти свою веру. Желаю вам многих лет смеха. Если «Гранатовые джунгли» заставили вас немного посмеяться, я счастливая женщина. Если нет, я все равно счастливая женщина. А вы, может быть, найдете повод посмеяться где-нибудь еще. Надеюсь, что еще через пятнадцать лет я напишу еще какое-нибудь предисловие к этой книге. Надеюсь, что я буду делать это до ста лет, а потом, наверное, успокоюсь. Я отчаянно хочу дожить до ста лет, потому что Жизнь хороша, волшебна, чудесна, и даже когда она не такая, я все равно не хочу упустить из нее ни одной минуты. Учитывая альтернативу. Наслаждайтесь жизнью, милые мои. Это все-таки не репетиция в костюмах. С любовью, Рита Мэй Браун. Февраль 1988 года, Шарлоттесвилль, Вирджиния.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Тридцать один год прошел, а ее жизнь застыла в том году. Она отделала жемчужины страсти острыми краями горя. Ее жизнь вертелась вокруг этой эмоциональной вершины с того дня, как она обнаружилась, а теперь Кэрри хочет, чтобы я разделила это с ней.
- Прости, мама, но для меня как-то не имеет смысла оставаться с одним человеком.
Она вскинула голову и сверкнула на меня глазами.
- Ну и разговоры! Слишком ты озабоченная этим делом, вот что с тобой не так.
Я безучастно смотрела на нее. Я не собиралась поощрять ее в ее смехотворном торжестве, что она самая несчастная женщина в этом полушарии.
Она перевела дух и продолжала, уже не так горячо и убежденно, ведь я ее не поддерживала:
- Потом, в сорок четвертом, родилась ты. Я увидела, что это мой шанс. Он не мог мне подарить ребенка, и вот я взяла тебя. Мне всегда хотелось ребеночка, чтобы одевать его и заботиться о нем. Думала, ты сделаешь меня счастливой. Я тебе шила одежду, в колясочке катала. Ты была славным младенцем, когда мы нарастили чуток мясца на твоих косточках. В том католическом приюте тебя совсем не кормили. Эти монашки - никогда их не любила. На пингвинов похожи. Карл боялся, что станет негодным отцом, но сказал, что будет стараться все делать, как следует. Он тебя полюбил. Так полюбил, как будто ты ему была родная. Конечно, ты не стала такой, какой мне хотелось, но все равно ты мое дитятко. Все, что у меня есть.
Кэрри, над своей кофейной чашкой, в пустынной стране обручальных колец из потускневшего серебра, подпитывала себя сластями материнства, похожими на торты на витрине в пекарне - прямо высятся над коробками. Я вертела в руках свою чашку, и она продолжала:
- Ты была рождена на свет, чтобы стать моим ребенком. Вот что сказал пастор Нидл, и я воспитала тебя, как леди. Сделала все, что смогла.
- Я знаю, мама. Я благодарна, что ты заботилась обо мне, когда я была маленькая, кормила меня, одевала. У тебя было мало лишнего. Я, правда, благодарна.
- Не благодари меня. На то и нужны матери. Я этого сама хотела.
Я взглянула на часы; десять минут, и придет такси. Она увидела, что я смотрю на часы, и глаза ее сузились.
- Когда ты теперь вернешься?
- Не могу сказать. Мне трудно копить деньги.
- Вот видишь, как мало проку от всех этих постельных дел с женщинами. Никакая женщина не станет тебя содержать. Выходи-ка за мужчину, и он будет тебя содержать. Тогда у тебя будут деньги. Ты еще пожалеешь. С женщинами нет никакой уверенности.
- Слушай, ты ведь вышла замуж, и у тебя никогда не было денег. А уверенность... Никогда нельзя быть до конца уверенной, разве что когда умрешь.
- Ну и разговоры! Никак за тобой не угонишься. Когда твое такси приходит?
- Минут через десять.
- Ну что ж, я сказала все, что могла сказать. Я тебе уложила сэндвичи, там в восковой бумаге кусок швейцарского сыра. Купи себе молока и хорошенько пообедай. Там есть три яйца вкрутую, так что тебе не надо будет покупать еду. Это все, что твоя старая мать может для тебя сделать, - ее глаза снова стали влажными. - Я сделала все, что могла. Милая ты моя, мне так жалко, что я не богатая! Я бы сама тебе купила целую студию, если бы могла. Я ничего не говорила всю эту неделю, но мне больно видеть, что ты такая замотанная. Совсем тощая стала. Все работаешь и работаешь. Ты всю жизнь была трудяга. Мне страшно, что ты так себя загоняешь. Черт подери! У меня ничего не было, и я хочу, чтобы у моего ребенка что-нибудь было. А тебе приходится начинать с нуля, потому что мне нечего тебе дать. Я сделала все, что смогла. Не надо меня ненавидеть, милая моя, не надо.
Я обняла ее, и ее белая голова скрылась у меня под грудью.
- Мама, я тебя не ненавижу. Мы разные люди, и у каждой сильная воля. Мы не всегда видим друг друга лицом к лицу. Вот почему мы так много ругались. Я не ненавижу тебя.
- А я никогда не говорила таких вещей, которые ты говоришь. Я никогда не говорила, что ты не моя. Ты же моя.
- Ну да, я перепутала, вот и все. Забудь.
- Я люблю тебя. Ради тебя только я и живу. Что у меня еще есть? Один телевизор.
- Я тоже тебя люблю.
На улице просигналило такси, и у Кэрри был такой вид, будто она увидела ангела смерти. Она пыталась понести мой чемодан, но я сказала, что не надо. Я выбежала вместе с оборудованием и вернулась за чемоданом. Она протянула руки ко мне:
- Хоть поцелуй ты этот сушеный абрикос.
Я обняла ее и поцеловала, и, когда я повернулась, чтобы идти на такси, она, закашлявшись, проговорила:
- Ты мне пиши. Пиши мне, слышишь?
Я обернулась и кивнула - да, буду. Я не могла говорить. Такси уехало, а Кэрри, опершись о розовую стену, махала мне на прощание. Я тоже махала ей.
Кэрри, Кэрри, которая в политических взглядах всегда была правее Чингисхана. Которая считает, что если бы Господь хотел, чтобы все мы жили вместе, он сделал бы наш цвет кожи одинаковым. Которая считает, что женщина стоит лишь того, чего стоит ее мужчина. И я люблю ее. Даже когда я ее ненавидела, я любила ее. Может быть, потому, что все дети любят своих матерей, а ведь она - единственная мать, которую я когда-нибудь знала. А может быть, потому, что под своей скорлупой предубеждений и страха это живой любящий человек. Не знаю, почему, но все равно я люблю ее.
18
У профессора Вальгрена яйца чуть не свернулись, когда я вернулась к нему вместе с оборудованием. Он распространялся, до чего безответственно с моей стороны было уезжать со всем снаряжением, когда оно нужно другим. Он угрожал отобрать у меня стипендию, но ему пришлось отступиться от этой мысли, так как шел последний семестр, да и тот подходил к концу. Он брызгал слюной, пыхтел, раздувал ноздри и наконец заткнулся.
Дипломный вечер был большим событием. Все студенты, кроме меня, пришли со своими «цыпочками», высматривая тех, кто был лучше одет в категории «под нищету». Они представляли своих спутниц как «моя цыпочка» или «моя старушка». Я пришла одна. Их злило, что я не пришла с каким-нибудь бородатым субъектом, щеголявшим в разноцветной хипповой футболке. Начался показ. Сюжет, который вызвал больше всего аплодисментов - групповое изнасилование среди воображаемого марсианского пейзажа, где половина актеров были одеты марсианами, а остальные - людьми. Все мямлили насчет того, какой там глубокий расовый подтекст. «Цыпочки» ахали.
Мой фильм был последним в списке, и к тому времени, как его стали показывать, кое-кто из зрителей уже ушел. Вот появилась Кэрри, она быстро раскачивалась в своем кресле, глядела прямо в камеру и была самой собой. Никаких быстрых вырезок, уворованных из Кеннета Энджера {83}, никаких шаров из фольги, падающих с неба и представляющих ядерный град - только Кэрри, которая говорит о своей жизни, о том, что творится с этим миром и почем теперь мясо. Я редактировала это изо всех сил. Пленка дрожала и мерцала, но это были двадцать минут ее жизни, жизни, как она ее видела и оживляла перед камерой. Ее последняя фраза в фильме звучала так: «Вот бы превратить этот дом в громадный имбирный пирог с глазурью по краям. Тогда, если эти черти из налоговой придут по мою душу, я скажу им отломить кусок и оставить меня в покое. А когда они весь дом сожрут, - хихикнула она, - так и усядусь тут, на Божьем солнышке. Буду как лилии полевые, которые богаче царя Соломона со всем его золотом. Неплохой способ умереть, в мои-то годы». Она звучно, уверенно рассмеялась, и, когда утих этот смех, на экране погас свет.
Никто не хлопал. Никто не издал ни звука. Я начала перематывать пленку, и они выстроились у проекционного стола. Я смотрела на эти когорты, среди которых провела последние годы, и никто из них не смог взглянуть мне в лицо. Они молча вышли из комнаты, и последним вышел профессор Вальгрен. Он остановился у двери, обернулся, чтобы что-нибудь сказать, но передумал; глядя в пол, он медленно, беззвучно закрыл дверь.
