Таверна трех обезьян

Я промотал сей солидный капитал в считанные месяцы. Легализация азартных игр в Испании в 1977 лишь подлила масла в огонь. Не считая покера, я теперь уделял время лотерее и спортлото, плюс ежедневные визиты в залы, где играли в бинго, и сотни монеток, опущенных в механическое нутро столь притягательных игральных автоматов.

Постыдные сексуальные игры также набирали обороты. Я мастурбировал от одного до трех раз за день, я даже похудел. Каждая мало-мальски соблазнительная ученица представала нагая в моем воображении, побуждая к мерзкому занятию, коему я предавался, где придется, испытывая постоянный панический страх, что меня поймают.

Ненавистные руки испоганили даже мое увлечение серьезным кинематографом. Однажды вечером я радостно спешил смотреть «Смерть в Венеции» Висконти — картина только недавно вышла на экраны Бильбао; при покупке входного билета правая рука вдруг выкинула перед кассиршей два пальца — знак победы, после чего билетерша автоматически дала мне место в малом зале, втором, где показывали нечестивую «Эммануэль».

С той поры руки позволяли мне посещать исключительно те кинозалы, где показывали картины, отнесенные к категории "С". Облаченный неизменно в немаркий плащ, я потреблял такие вещи, как «Безумные прихоти секса» с ненасытной Ракель Эванс, «Книга благой любви», «Пышный андалузский цветок» или «Горячая красотка Хулиета» конъюнктурщика Икино.

Для демонстрации на киносеминарах я по-прежнему выбирал качественные картины, однако, каждый раз все более мрачные и извращенные, повергавшие в замешательство даже моих учеников: я показал им уже упомянутых «Отпетых мошенников» и «Мясника» Шаброля, «Слугу» Лозея, «Отвращение» Поланского… Плевок отстранил меня от занятий и поставил на мое место безвольного брата Ульпиано, или Жирную Кляксу, который дебютировал двойной программой, попортившей зрение Сертучи Гомеса, чувствительного ученика, слишком долго созерцавшего Джулию Эндрюз: показ состоял из фильмов «Радости и печали» и'"Мэри Поппинс"… В тот день я плакал от горя.

В конце недели, под предлогом, будто я еду навестить мать в деревне, я улизнул в Мадрид в компании с Чумиллой и Ринконом, двумя приятелями из «Ла оперы», и распорядителем Хесусом Маринам хотелось познакомиться с казино, которое недавно открылось с большой помпой.

Проигравшись в рулетку, мы закончили в грязном баре на улице Монтера, облюбованном проститутками. Руки подцепили грудастую галисиечку, заставили меня условиться с ней о цене и вместе пойти в комнату в ближайшем пансионе, напоминавшем «Кабинет доктора Калигари».

Руки, оказывается, умели не только онанировать: они раздели бедную потаскушку со знанием дела, взгромоздили меня на ее тело, помогли пенису проникнуть в половой орган беспутной женщины и с воодушевлением совершить блуд…

Разврат!!! Плотское сношение!!! И, как говорится, лиха беда начало! Меня это не удивляет. Все зашло слишком далеко! Я должен что-то делать! Разорвать порочный круг и положить конец дьявольской мерзости!

Уже много месяцев я не исповедовался, ибо не смел вывалить зловонную кучу грязи перед отцом Перно, он же Пархатый, иезуитом, обязанным заботиться о душевном покое братьев в коллегии; и еще менее я был расположен признаваться в своих неправедных деяниях незнакомому священнику. Следовательно, я также не мог приобщиться святого таинства причастия. Я жил, подвергаясь вечной опасности, зловонные пасти моих несметных смертных грехов грызли меня непрерывно.

Заключительные титры, конец. Точку возвращения я миновал, когда у меня не осталось денег, чтобы играть.

Для начала я взломал кружку для пожертвований в церкви коллегии. Брат Касимиро по прозвищу Ящерка едва не поймал меня с поличным. Скудная добыча утолила мою алчность так же, как кровь мышонка жажду Кристофера Ли в «Дракуле, князе тьмы».

Спустя два дня я совершил новое ограбление, гнусное преступление, украв миссионерские деньги, из филантропических побуждений пожертвованные всеми учениками высшей ступени; они хранились в маленьком сейфе, помещавшемся в кабинете брата Эутимио, или Бваны, куратора курса; мне стоило большого труда взломать сейф двумя отвертками.

Сто семьдесят восемь тысяч пятьсот одиннадцать песет, предназначенных, чтобы вызволить бедных негритят из плена язычества!!! Милостивый Боже, осквернить деньги Храма!!! Мало того, злокозненные руки не шевельнули пальцем, чтобы отвести обвинение в воровстве от Патакона Чанкете, самого испорченного из юношей, которого исключили из коллегии; на него также заявили в полицию, и он кончил в исправительном учреждении.

Я уже давно пересек последнюю черту на пути к уродству. После истории с храмовыми деньгами я убедился окончательно, что руки способны толкнуть меня на любой безнравственный поступок — без малейших колебаний и ограничений.

Я тешился искушающей мыслью о самоубийстве, но несмотря на мои тяжкие прегрешения, в моем сознании прочно запечатлелась заповедь, словно выжженная каленым железом, что Создатель не велит покушаться на чью-либо жизнь, в том числе и собственную. Выход был очевиден: избавиться от сатанинских рук.

Однако легче было сказать, чем сделать — осуществить замысел оказалось совершенно непосильной задачей. Руки защищались, разгадывали все мои козни и не сдавались. Я пытался отрезать, расплющить, сжечь их… все напрасно.

Однажды я почти отпраздновал победу. Это произошло на кухне. Руки питали особую слабость к жареной картошке, причем всегда обходились без вилки, хватая ее просто так. Я задумал окунуть их в большую фритюрницу, наполненную золотистыми ровненькими ломтиками картофеля и кипящим маслом; я сумел даже погрузить в масло первую фалангу пальцев, но они коварно ускользнули, отделавшись банальными ожогами первой степени, которые я проклинал на все лады, завывая от боли.

Меня подвергли своего рода келейному судилищу: я предстал перед трибуналом по внутренним делам, в состав которого входили Плевок, брат Тесифонте, самый пожилой член общины по прозванию Дедуля Хейди, и брат Сириако Кадалсо, он же Гроза Андромеды, местный префект.

Добросердечные братья были озабочены моим эксцентричным поведением и психическим здоровьем. Одним словом, они думали, что у меня винтиков в голове не хватает, и будто бы я рехнулся. В оправдание, чтобы их успокоить и доказать свое здравомыслие, я поведал о своей трагедии от начала до конца. Пожалуй, я все-таки обошел молчанием некоторые самые непристойные эпизоды, не заикнувшись, например, о молоденькой монголке в общественном туалете в парке или о сиамских потаскушках, которые только и умели, что сыпать скабрезностями. Но в общих чертах я рассказал всю ужасную историю о руках Леандро Качон Картона и освободил душу от непосильной тяжести. Очистившись от скверны, камнем лежавшей на сердце, я почувствовал себя так хорошо, как не чувствовал уже очень давно…

Меня отправили отдохнуть на какое-то время в санаторий для клириков, страдавших переутомлением, как они сами утверждали. На самом деле это был сумасшедший дом, построенный на бесплодном холме неподалеку от Лермы в провинции Бургос, где за порядком надзирали спартанского вида монахини из служанок Иисуса, им в подкрепление был придан штат из местных мирян для исполнения самых неприятных тюремных функций. Очутившись там в заточении, я почувствовал себя совершенно уничтоженным, словно психически здоровый журналист в окружении сумасшедших в «Одностороннем движении» Сэмюеля Фуллера.

Однако никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, и внезапно приходит решение проблемы, которая нас удручает. Я свел некое подобие дружбы с одним из обитателей санатория, братом Паткси, или Стальной Лапой, францисканцем из Гипускуа, недалеким, но честным, обладавшим огромной физической силой. Он мог превратить в пюре большую картофелину, сжав ее в кулаке. Его засадили за то, что он с корнем оторвал ухо одному молокососу, увидев, как тот швыряется камнями в улитку. Брат Паткси был лучшим лесорубом и участвовал в соревнованиях в Атауне, у себя в деревне.