Таверна трех обезьян

Невзирая на это дополнительное несчастье, мне повезло, как тогда мне показалось, ибо в тот самый день в госпитале случайно объявился доктор Адольф Видерспрух, знаменитый немецкий хирург, прославившийся тем, что кардинально усовершенствовал технику пересадки органов после ампутации: он приехал навестить доктора Сахадо, своего друга и коллегу из Бильбао. Узнав о приключившейся со мной драме, прусский ученый предложил прооперировать меня. Так совпало, что этим же вечером в больницу привезли тело внезапно скончавшегося от инсульта Леандро Качон Картона, страхового агента фирмы «Северное сияние»; он был примерно моего возраста и с такой же группой крови, что у меня; совпадали и другие условия, которые делали пересадку возможной без излишнего риска, что произойдет отторжение. Вдова разрешила взять части тела у трупа с обескураживающей легкостью и со словами «по мне, так можете его всего разделать, если хотите». Позднее я понял причину подобной черствости.

Операция прошла успешно, и мой случай обсуждался во всех газетах и на телевидении. Сам доктор Видерспрух еще раз приехал из Гейдельберга, чтобы лично снять с меня бинты и засвидетельствовать чудесное исцеление. Я пережил настоящее эмоциональное потрясение, увидев чужие руки, которые теперь стали моими и двигались по велению моего мозга. Швы на запястьях, конечно, производили впечатление, но не столь ужасное, как я опасался: они нисколько не напоминали жуткие шрамы, какими щеголял Борис Карлофф в фильме «Франкенштейн». Ко всему прочему, врачи уверяли меня, будто со временем они превратятся в тоненькие незаметные рубцы. Руки невольного донора были, пожалуй, намного красивее моих собственных: породистые и сильные, с длинными ловкими перстами, в отличие от тех, какие мне были даны Господом при рождении — лапы мясника с короткими жирными пальцами. Если посмотреть с этой точки зрения, я только выиграл при обмене. Я возблагодарил Бога в молитвах, ибо неисповедимы пути Его.

После недолгого периода реабилитации и краткого отдыха в деревне у матери, которая с годами превратилась в персонаж из картины «Бесплодная земля», я вернулся к привычной столичной жизни и повседневным обязанностям.

Первая странность приключилась прямо на уроке. Я сидел, спрятавшись, как за барьером, за частой баллюстрадкой учительского стола, и благодаря этому никто, слава Богу, не обратил внимания на мое недостойное поведение. В классе находилась группа "Б" старшей ступени обучения, и я числился ее куратором. Ученики углубились в серьезный синтаксический анализ фрагмента из «Приключений, изобретений и мистификаций Сильвестра Парадокса» дона Пио Барохи.

Два года назад в коллегии ввели смешанное обучение для старшей ступени. Нынешний 1977 год был вторым с момента начала этого эксперимента, в аудитории, до сих пор не ведавшие ничего, кроме здоровой грубости мужского общения, вторгся буйный поток полнокровных девушек-подростков, вызвав понятный ажиотаж и волнение как среди учителей, так и учеников. Но, в целом, мы быстро привыкаем. Брат Кркспуло, по прозвищу Перец, был единственным, кто категорически отказался давать уроки в условиях смешанного обучения, считая их совершенно неприемлемыми.

Что касается меня, обет целомудрия я всегда хранил без особых трудностей. Разумеется, время от времени природа требовала свое, и порой неизбежно случались во сне ночные поллюции. Однако, не считая этих непроизвольных семяизвержений — semen reten-tum venenum est — и отрывочных похотливых мыслей в темном зале при виде моих любимых кинозвезд (с Энджи Дикинсон в «Рио Браво» во главе списка), я никогда не грешил ни с женщинами, ни в одиночестве сам с собою, чем, по слухам, злоупотреблял брат Тан-кредо, он же Кракатук; или еще того хуже — стыдно повторить, какие сплетни ходят вокруг брата Панкрасио, по прозванию Мохнатый Глаз или Слюнявый Рот, тренера по баскетболу, любителя неожиданно заглядывать в мужскую раздевалку.

Но в то жаркое утро в конце мая, месяца цветов и Пресвятой Богородицы, пока юноши и девушки трудились в поте лица над подлежащими и сказуемыми, мои глаза не могли оторваться от первого ряда парт — от ног Майте Мачичако, которые справедливо сводили с ума ее одноклассников мужского пола. Майте была лучшей ученицей, девочка старательная и скромная, но с пышными, кругленькими формами и неосознанными манерами роковой женщины. Писаная красавица, брюнетка с зелеными глазами, вторая Вивьен Ли, она к тому же обладала умопомрачительными ногами, которые плиссированная юбочка, надетая в тот день, открывала с волнующей откровенностью. Конечно, я не однажды уже обращал внимание на ноги сеньориты Мачичако: я монах, а не идиот, но я никогда не заходил дальше мимолетных взглядов и воспоминаний о ножках Сид Чарисс в «Серенаде под дождем». Тем не менее, в то самое утро я не мог заставить себя отвести взор от высовывавшихся из-под парты чудесных ляжек, оголенных, без чулок… Майте сосредоточенно работала над заданием, но левой рукой рассеянно приподняла подол юбки, чтобы почесать внутреннюю сторону правой ляжки, и для этого еще немного раздвинула бедра, так что мне стал виден белый треугольничек: трусики, совершенно лишившие меня рассудка!

Помимо моей воли, новая левая рука нырнула в левый потайной карман сутаны, в котором была прореха. Я с проворством до конца расстегнул молнию на штанах и схватил срамную часть тела, уже изнывавшую от могучего напряжения, словно я страдал приапизмом. Я жаждал прекратить позорные действия, но рука меня не послушалась. Я обогатил порочное зрительное наслаждение, скользнув взглядом с треугольника трусиков на шикарную грудь, похожую на розовые резиновые мячики, туго схваченные тесным бюстгальтером.. Я не знал, как быть, куда деваться. Открыв тетрадь, я вознамерился сделать кое-какие заметки, но вместо этого пририсовал усы, рога и хвост изображенному на гравюрке блаженному Марселино Шампанскому, основателю нашего ордена, в то время как похотливая рука продолжала двигаться, не сбиваясь с ритма и с отточенным мастерством. В момент низменного излияния, я притворился, будто у меня запершило в горле, но я не мог бороться с головокружением… сладостным головокружением.

Какой стыд! Какой позор! Кризис миновал и, оставшись в одиночестве, я задумался: я страшно негодовал на самого себя, но вместе с тем меня охватили растерянность и страх. Я готов поклясться, что прилагал героические усилия, дабы остановить распутную руку, но она мне не подчинилась. В сущности, другая тоже, ибо осквернение правой дланью почтенного лика блаженного основателя явилось еще одним чудовищным грехопадением.

Несколько дней прошли без каких-либо странных происшествий. Но в пятницу, двадцать седьмого числа, в день Святого Августина Кентерберийского и Святой Анхины, вслед за оживленным диспутом после показа «Планеты обезьян», во время которого не раз речь заходила о теории Дарвина, случилось второе необычное происшествие, еще более странное и внушающее тревогу…

Стемнело. Я спокойно коротал вечер в уединении в своей комнате, углубившись в проверку экзаменационных работ. Я отмечал красным грубейшие ошибки — вопиющее посягательство на грамматику испанского языка, которые снова и снова допускал Касорла Мансанеке, один из самых тупых учеников, как вдруг правая рука, сжимавшая фломастер, вывела несколько цифр на полях работы. Запись походила на номер телефона, мне совершенно незнакомый. Лоб мой покрылся холодным потом: одно из двух — я или схожу с ума, или чужие руки жили своей жизнью!

После ужина и молитвы в капелле, когда другие братья удалились почивать, я позвонил по этому номеру со служебного телефона из привратницкой. Голос, ответивший на звонок, сообщил, что я связался с кафе «Ла опера». Я записал адрес — кафе находилось поблизости от колледжа, за театром Арриаги. Я повесил трубку. Но рука продолжала писать в блокноте брата Рекаредо, привратника, прозванного Занозой. Какое у меня прозвище? И не мечтайте, никогда, ни под каким видом не признаюсь. В том, о чем я вынужден говорить, хватает самоиронии, вам не кажется? Рука дописала: «Спросить Хесуса Мари, от Леандро…» Леандро? Леандро Качон Картон звали прежнего владельца моих новых рук!