Караван в горах. Рассказы афганских писателей

Клинок в руке придворного задрожал, а Бачаи-Сакао подумал, что язык у этого певца, пожалуй, острее лезвия.

— Кто же нам будет петь, — спросил он побледневшего сановника, — если ты отрежешь ему язык?

— Эмир-саиб, — залепетал тот, — певцов у нас много, дело нехитрое, каждый может.

— При дворе? — удивился Бачаи-Сакао. — Каждый — при дворе?

— Ваше величество, — ответил Дабир-од Доуле с ухмылкой, — я хотел сказать, что ему не место среди нас, он поклоняется другим богам.

— Каким же?

— Аманулле.

Бачаи-Сакао кивнул:

— Ну, а ты сам? Разве ты ему не служил?

Оцепеневший Дабир-од Доуле произнес, запинаясь, едва слышно:

— Саиб, я служил, но ведь я сознался, раскаялся…

— Раскаялся? — повторил Бачаи-Сакао. — Напрасно, настоящему мужчине не к лицу каяться.

— Он вероотступник, — продолжал Дабир-од Доуле.

— Вероотступник?! — изумился Бачаи-Сакао. — Ну и ну! А за что же он тогда воевал с англичанами?

Дабир-од Доуле промолчал.

— Содрать бы кожу со всех мерзавцев и предателей, — проговорил Бачаи-Сакао, распаляясь, — и отдать кожевникам! Я — человек, Аманулла — человек, а ты — пес!

Дабир-од Доуле что-то пробормотал.

— Иди на свое место, ублюдок, нашел, с кем себя сравнивать — с Амануллой! Да известно ли тебе, кто ты и кто мастер Касем? Мастер — божий человек, у него совесть есть, а ты?! Мастер — светоч двора, светоч Кабула, всех городов отечества, пойми, если он умрет, страна на долгие годы осиротеет!!! Королей-падишахов, визирей-мизирей, дураков-чиновников, прочих псов и всякой дряни у нас полно. А такого мастера нет и не будет. Понял?!

Притихший, как мышь в уголке, Дабир-од Доуле, не смея поднять головы, пролепетал:

— Да, саиб…

— Пой, мастер, пой, — обратился правитель к Касему. — Как там у тебя было? «Пусть весь север покроется тюльпанами, мне что за радость от этого?..» Продолжай!

Мастер прочистил горло, заиграла музыка, и полилась грустная песня:

Бачаи-Сакао постепенно успокоился. Волшебные пальцы мастера летали по клавишам, мелодия словно шла из самой глубины сердца и брала за душу, ложь и лицемерие отступили, казалось, будто стены дворца раздвинулись, исчезли преграды, Бачаи-Сакао, словно птица, расправил крылья и облаком полетел к своему милому северу.

С изумлением взирали придворные на своего властелина: впервые суровые глаза Бачаи-Сакао заблестели от слез. Он прикрыл их ладонью, и взгляду его предстала знакомая картина: виноградники, серебристые реки, уютные домики, сады, обнесенные невысокими глинобитными стенами. Девушки его родной деревни Калакан стоят в поле, прекрасные, как омытые дождем тюльпаны, исподтишка бросают на него взгляды, улыбаются…

Касем продолжал:

Бачаи-Сакао в изнеможении, он грезит наяву, хлопает в ладоши в такт музыке, мечтательно качает головой.

И вот уже звучит новая песня, песня обезумевшего от любви парня с севера:

И Бачаи-Сакао словно в забытьи повторяет:

— Что толку, да, что толку! Все, все напрасно!

Эта песня болью отозвалась в сердце владыки.

Он погрузился в воспоминания. Лунная ночь, которую забыть невозможно. Любовь, верность и чистота, его двоюродная сестра Назбу, полная жизни, юная и прекрасная. Бачаи-Сакао забыл обо всем на свете, о горестях и печалях… Он слышит журчанье арыка — ровное, мелодичное, как песня мастера. Оно вселяет покой, убаюкивает… Когда он возвращался поздним вечером с поля, поблескивала в лунном свете лопата, древко слегка давило на натруженное плечо, и было так хорошо на душе от того, что как следует поработал, устал, но сил еще много, кровь бурлит, потому что молод. Он сооружал на полях земляные валы и запруды, прилетали утки и гуси, кричали, хлопали крыльями в узком арыке, похожие на белые облака, попавшие в западню.

— Ох, мастер, разбередил ты мне душу, дай бог тебе здоровья!

Касем учтиво улыбнулся и продолжал:

— Как это верно, мастер, как верно! Прекрасным был человеком Эмир! Не зря ты его оплакиваешь! Плачь. Плачь навзрыд. Настоящим был человеком, об этом можно судить по его друзьям. Смелые не водят дружбы с трусливыми… Ты, мастер, простодушный, всем доверяешь, а в этом мире — доносчик на доносчике, как бы негодяи не погубили тебя — ведь не будет больше такого, как ты, и тогда жалей не жалей, а дела не поправишь…

Дабир-од Доуле, бывший министр по делам искусств, льстец, лизоблюд, мастер, ловкач и хитрец, который от Бачаи-Сакао благополучно перебрался в свиту нового эмира, закашлялся, и тут Касем вернулся к действительности. Взгляды их встретились, и в этот миг словно ожило прошлое.

Подошел посланец Эмира и тихо сказал Касему:

— Эмир отдыхает, и неизвестно, найдется ли у него потом свободное время. Приходите лучше в другой раз. Когда вам будет удобно.

Мастер поблагодарил, посланец удивился — за что? И Касем в ответ прочел стихи Саади:

И не успел придворный воспротестовать, как мастер прочел до конца:

— До свидания, высокочтимый, да хранит вас бог.

Перевод с дари Д. Рюрикова

Сулейман Лаик

Над Гиндукушем

Всю ночь до самого утра мы жгли костры. С первыми проблесками зари вершины гор, долины и ущелья огласились криками и пеньем птиц. Лучи утренней зари вырвались из-за отвесных скал и вспыхнули огнем в темном, как лес, небе. В шуме реки звучала песня доблестных героев Гиндукуша. Погонщики каравана всю ночь несли вахту, охраняя коней и верблюдов, пока заря из розовой не стала беломолочной, расплескавшись по всему небу.

Пиру Лала приказал погонщикам навьючить верблюдов, и караван отправился в путь. Мы поднимались по узкой, извилистой долине. Стояли последние дни месяца мизана[Мизан — название седьмого месяца солнечного года; соответствует европейскому сентябрю — октябрю.]. Камни на берегу реки и ручейки, бежавшие вдоль дороги, покрылись льдом, и навьюченные животные с трудом взбирались вверх. Холодный ветер с Гиндукуша изматывал силы. Коченели руки и ноги. Вел караван Пиру Лала. Этого человека все знали. В свои пятьдесят с лишним лет он был на редкость вынослив. Привычен и к холоду, и к свирепым ветрам Гиндукуша. Лоб в глубоких морщинах, глаза зоркие как у ястреба. Никто не выдерживал его взгляда, такой он обладал силой. Погонщики почтительно звали его Пиру Лала, а между собой — «тигром Анджумана»[Анджуман — название перевала в Афганистане.]. Пиру Лала был старшим проводником, но караван из семнадцати верблюдов, четырех лошадей и тридцати погонщиков принадлежал кому-то другому.