Караван в горах. Рассказы афганских писателей
Караван в горах. Рассказы афганских писателей читать книгу онлайн
Сборник современного афганского рассказа содержит лучшие произведения афганской новеллистики за последние десять лет. Они отражают нелегкую жизнь афганского народа в недавнем дореволюционном прошлом, его мужественную борьбу с врагами революции 1978 года, его несокрушимую веру в правильность выбранного пути, его дружбу с братским советским народом. Выход сборника приурочен к 10-летней годовщине Апрельской революции.
Большинство произведений публикуются на русском языке впервые.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Победа была бесспорной. Воздав почести Эмиру, собравшиеся начали расходиться. Собрался уходить и Касем. Но Эмир, храбрейший среди храбрейших, жестом руки велел ему остаться. И вот они вдвоем. Радостный и веселый, Эмир сошел с трона. Касем, приложив руку к сердцу, хотел поклониться, но Эмир обнял певца, расцеловал. Тогда мастер попытался поцеловать руку Эмира, тот отдернул ее:
— Ты что это?! — сказал он с упреком.
Касем ответил:
— Как же не целовать благословенную, щедрую, счастливую руку шаха? Эта рука дала народу хлеб и достаток, справедливость и честь, она мечом защищает слабых и сирот.
— Нет, мастер, — возразил Эмир, — ты дороже всех королевских сокровищ. Тебе нет цены, ибо твоими устами говорит сам народ, которому я служу, и я свято тебя чту.
От полноты чувства Касем прослезился, а Эмир, видя это, дал ему свой платок осушить слезы…
Но Добс, как змея, пригретая на груди, сладкими речами и лестью втерся в доверие к придворным, выпытал, что они думают, что чувствуют, сколько денег у каждого. Яд его интриг все больше разъедал двор. Как жук-короед, как муравей-термит, он постепенно подтачивал опоры древнего трона Джамшидов, мутил, отравлял смертельной отравой чистую светлую воду, и там, где были счастье и вера, воцарились неблагодарность и предательство, черные вихри взметнулись над страной. Но Эмир пребывал в неведении. Где блеснул меч вражды, кто кипит злобой, кто выпустил отравленную стрелу? А Добс, этот дьявол во плоти, хитрый «великий политик», посмеивался, наблюдая за происходившим из-за ограды своего дома, его подлым духом уже были пропитаны мысли и дела чиновников, сановников, продажных министров. И вот настал день, когда все рухнуло и в славном дворце Кейхосрова[Кейхосров — эпический герой.] воцарились жабы и вороны. Во избежание смуты и братоубийства, ради спасения народа, Эмир покинул престол и в холод и стужу, с болью в сердце, печальный, уехал в чужие края. И где бы он ни был, он повторял:
А Касем ушел от людей, поклялся никогда больше не петь и не читать стихов. Дни свои он коротал в питейном доме, и в душе его, словно вино в кувшине, бродили гнев и тоска, воспоминания о прежних битвах и печаль.
Бачаи-Сакао, занявшему место Эмира-воителя, этому сельскому жителю, простоватому и недалекому, донесли, что Касем вечерами кого-то оплакивает и во дворец Эмира идти не желает. Новый властитель приказал в тот же вечер привести Касема. Певца привели и оставили одного в большом безлюдном зале — том самом, где он победил Добса, а потом осушил свои слезы благоуханным шелковым платком Эмира. Касем прислонился к колонне и отдался воспоминаниям о тех прекрасных днях. Через некоторое время на плечо ему легла тяжелая рука. Он обернулся. Бачаи-Сакао спокойно, с достоинством произнес:
— Ну, мастер, пришел наконец!
Мастер приветствовал Эмира и умолк в ожидании приказаний, но Бачаи-Сакао сказал:
— Ах, мастер, так бывает в этой жизни. Вчера здесь властвовал другой владыка, а сегодня — я. Все в мире зыбко, ненадежно. Пошли, погрустим, придворные ждут.
Они вошли в другой зал, где придворные, приложив руку к сердцу, склонились в поклоне, изъявляя готовность повиноваться новому властелину. Воссев на престол, Бачаи-Сакао с особым крестьянским акцентом обратился к мастеру:
— Слышал я, ты плачешь по вечерам?
Касем смиренно ответил:
— Да, плачу.
— Кого же ты оплакиваешь? — спросил Бачаи-Са-као.
— Эмира, — ответил Касем.
— Это моего врага?
— Нет, — ответил Касем, — моего друга.
Бачаи-Сакао кивнул головой:
— Так, ясно, значит, и ты враг.
Касем спокойно ответил:
— Я? Нет, я не могу быть врагом.
— Как это?
— Не умею быть злым и не понимаю, что такое вражда.
Бачаи-Сакао с сомнением произнес:
— Не поймешь тебя. Одному богу известно, что ты за человек.
— Да простит меня аллах, — промолвил Касем, — но я врать не умею.
— Да ну, — изумился Бачаи-Сакао, — неужели никогда не врешь?
— Никогда, — ответил Касем.
— Не может этого быть, — рассердился Бачаи-Сакао, — мир полон лжи, все врут, так что не прикидывайся.
Касем сказал:
— Если я стану врать, голос у меня пропадет, и я не смогу петь.
— Ну, а злиться? — спросил Бачаи-Сакао, — ты тоже не умеешь?
— Не умею, повелитель, — ответил Касем. — Если я стану злиться и в сердце войдет вражда, душа моя погрязнет в скверне и очерствеет.
— Ну и пусть себе черствеет, — произнес Бачаи-Сакао, — тебе-то что?
— О нет, повелитель, — усмехнулся Касем. — Если душа очерствеет, пропадет голос, не будет голоса — не будет песни, а без песни — кто я? Никто, так, развалина…
Некоторое время Бачаи-Сакао сидел молча, с угасшим взглядом. Затем, не поднимая головы, сказал:
— Хорошо, спой что-нибудь. Мне тоскливо.
Касем, словно прося пощады, ответил:
— Повелитель, мне не на чем играть.
— Ты пришел с пустыми руками?
— Я думал, меня ведут на казнь.
— Что тебе нужно для пения?
— Повелитель, я никогда не пою один. Мне нужны мои музыканты.
Бачаи-Сакао кивнул головой, и тотчас привели музыкантов. Заиграла музыка, и Касем запел — без тени вражды и злобы, чисто и с чувством, как настоящий влюбленный:
Мысли Бачаи-Сакао сейчас далеко, в степях и пустынях, в долинах его родного севера, и вдруг он слышит:
И не успел мастер запеть второй куплет, как Бачаи-Сакао, словно ужаленный, вскочил и грозно крикнул:
— Эй, мастер, ты что поешь?! Как это понять — «пусть север покроется тюльпанами, мне что за радость от этого?!»
Пальцы Касема замирают на мехах фисгармонии, барабанщик застывает, мгновенно стихает жалобный стон рубаба. Блюдолизы-придворные хмурятся, со злобой смотрят на мастера и только и ждут приказа — навсегда заставить замолчать певца!
Первым вскочил Дабир-од Доуле, бывший министр искусств, плут и мошенник, с помощью нард проложивший себе дорогу от двора прежнего Эмира ко двору Бачаи-Сакао, и угрожающе направил свою саблю со сверкающим лезвием на Касема.
— Ты что это? — спросил Бачаи-Сакао.
Повелитель, — ответил Дабир-од Доуле, — прикажите отрезать язык.
— Кому?
— Касему.
— За что?
Слишком много себе позволяет, господин.
— Отлично, — согласился Бачаи-Сакао, — давайте отрежем ему язык. Бисмилла!
Дабир-од Доуле полон решимости.
— Эй, бестыжий наглец, давай-ка сюда свой язык!
Мастер с изумлением смотрит в горящие ненавистью глаза самозваного палача. Этими мутными, лживыми, бегающими глазами он долгие годы смотрел на мастера, делал вид, будто восхищается его искусством, громче всех восхвалял мастера.
Послушай, любезный! — спокойно произнес Касем. — Этот язык никогда не лгал, не болтал глупостей, не юлил, никого не чернил и не оскорблял, не лицемерил. Этот язык честный и чистый как утро, он оберегал от сотни бед и не дал погибнуть сотням людей. Такой чистый язык не годится резать грязным ножом. Эмир-саиб, пусть ваше приказание выполнит тот, у кого чистые руки.