Принцесса специй

Так я узнал, кто он был для нее и для меня.

— Все, чего я хочу, — продолжал он, — это чтобы у мальчика был выбор. Как был у тебя.

— Он еще слишком мал, чтобы его принуждали к такому выбору, — возразила моя мать сдавленным голосом. Я чувствовал, как к горлу ее подползает страх. Моя мама боится, — подумал я в изумлении, потому что для меня это было совершенно невероятно.

— Когда ты предпочла пойти по другому пути, разве я тебя принуждал? — спросил старик, он делал паузу после каждого слова, как будто преодолевал крутые склоны. — Нисколько. Я позволил тебе уйти, хотя тем самым ты вырвала у меня сердце. Ты же знаешь, я не причиню никакого вреда твоему мальчику.

В окружавшей нас тишине я слышал дыхание слушающих нас людей. Вся комната вдыхала и выдыхала, словно одно огромное легкое.

— Ну что же, — наконец сказала она, убирая руки с моих плеч. — Можешь поговорить с ним. Но только я останусь в комнате.

— Как только мама сняла руки, и сделала шаг назад, — продолжал свое повествование Равен, — это было как будто она забрала с собой весь свет. Нет, позволь, я объясню понятнее. То, что ушло с ней, — был свет повседневности, в котором мы все делаем наши ежедневные дела и который освещает нашу дневную сущность. Но то, что осталось, когда она отступила, не было тьмой, это был тоже свет, но другой, мерцающий красноватый свет, и его можно воспринимать только каким-то особым зрением. И слова. Комната была полна слов, только требовался другой слух, не мой, чтобы их слышать.

Старик не пошевельнулся и не проронил ни слова. Но я чувствовал, как он тянет меня к себе, чувствовал руками, ногами и в самом центре груди. Это было теплое влечение, как будто я и он сделаны из одного материала, земли или воды, или металла, а теперь, когда оказались недалеко друг от друга, притягиваемся, как подобное притягивается к подобному.

Я пошел к нему, а между тем ощущал, как будто что-то тянет меня назад. Мамина воля. Ведь она так старалась отгородить от меня эту часть своей жизни с помощью лакированной мебели и шторок с цветочками, хотя даже тогда я смутно догадывался, что дело заключалось не в самих вещах, а в том, чтобы быть обыкновенной, быть американкой. Ты понимаешь?

…Равен, в чьих глазах я вижу отголосок отчаянного желания твоей мамы, я понимаю гораздо больше, чем ты мог бы предположить. Тило, которая в детстве так хотела быть непохожей на всех, теперь, повзрослев, мечтает о самой обыденной жизни — с кухней и спальней, свежеиспеченным хлебом, с попугаем в клетке, с любовными ссорами, поцелуями и помадой.

О, ирония желаний, заставляющих нас мечтать о мерцании воды за самыми дальними дюнами. Достигая ее, мы понимаем, что это ничуть не лучше, чем жаркий песок, на котором мы томились до этого днями, месяцами, годами. Вот тебе тема для размышлений, Тило, в то время как ты проваливаешься в историю Равена, как в колдовской колодец, затягивающий доверчивого путника: знаем ли мы, что хотим на самом деле? Знала ли мама Равена? А ты, Тило? Ты, что однажды взяла на себя смелость стать Принцессой, но была бы ты счастлива, будучи просто женщиной?

— Шаг за шагом, — рассказывал Равен, — я приближался к нему и неожиданно почувствовал, что с каждым шагом тяготение к нему становится сильней, а к ней ослабевает. Пока наконец я не остановился прямо перед ним и не услышал слова, которые были вплетены в песню, обволакивающую меня своим теплом, как звериная шкура. Нет, я не знал языка, но значение слов почему-то было мне понятно. Добро пожаловать. Наконец ты пришел. Мы ждали так долго.

Старик протянул ко мне руки, и, когда я положил свои ладони на его, почувствовал мягкость под мозолистой кожей. Это напомнило мне руки моего папы. Только эти были старые, костлявые, морщинистые, с кожей, испещренной пятнами и собирающейся складками на запястьях — и ничего в них не могло объяснить этот неожиданный всплеск счастья во мне.

Они схватили меня с силой, какой я не ожидал, и комната вдруг вспыхнула образами: группка людей — мужчин и женщин — на берегу реки, в знойном мареве выкапывают какие-то корни, режут лозы, чтобы плести корзины. Склонились над телами больных, руки воздеты к небу. Сидят у ночных костров, поют песню процветания, бросают в огонь зерна, и те сыплют искрами, когда загораются.

Постепенно я стал понимать, что он показывает мне свою жизнь и жизнь тех, кто был до него, кто передал свою силу следующим поколениям. Я почти чувствовал, как ноют их спины, как ликование проносится топотом диких коней в их сердцах, когда обреченный на смерть вдруг открывает глаза. И понимаю, что если хочу этой жизни, она станет моей.

…Мое дыхание учащается по мере его рассказа. Как волнующе-страшно улавливать эти параллели между его судьбой и моей. Думать, что Равен тоже был посвящен некой особой силе. Гадать, почему он пришел ко мне.

И надеяться.

О, мой Американец, может быть, я нашла наконец человека, который сможет понять, что значит жить жизнью Принцессы, что это за прекрасная, но страшная доля…

— Я стоял перепуганный, не зная, что делать, — говорит Равен. — Но понемногу рассмотрел, какая кожа вокруг его глаз коричневая, морщинистая и добрая, словно древесная кора, как светятся эти глаза, как будто в самой их глубине зажжены маленькие огоньки. Мой прадедушка, — пронеслось у меня в голове, — и эти слова были как прохладный бальзам, положенный на пылающий лоб.

Затем я увидел другие лица на стене за его головой, — ощущение будто стоишь перед несколькими зеркалами. Черты смещающиеся, подвижные — моего прадедушки и не его, мои и не мои. И вот он дотягивается до своей груди и что-то из нее вынимает. Это его сердце! — думаю я, и в один устрашающий миг мне представляется, как он протягивает его мне, багровое и окровавленное, все еще яростно стучащее.

Но это была птица, большая и прекрасная, пепельно-черная, глянцевая, словно облитая маслом, она тихо сидела в его древних руках и глядела на меня красными бусинками своих глаз.

Он кивнул на мой молчаливый вопрос:

— Да, ворон. [87]

Я слышал вокруг себя барабанный бой и тоненький, воздушный напев свирели. Он протянул ко мне птицу, и я потянулся к ней. Теперь пространство вокруг заполнилось другими картинами — из моего прошлого: я играю на площадке в бейсбол с друзьями, сижу за столом и делаю уроки с отцом, хожу по магазину с мамой, толкая для нее тележку, и, когда она поворачивается к кассе, ее улыбка сияет, как роса на солнце. Я понимал, что все это моя жизнь, — все, от чего я должен буду отказаться, если выберу другой путь. Я снова вдыхал влажный цветочный запах дыхания матери, когда она целовала меня в лоб. Я снова чувствовал страх в ее пальцах перед тем, как она меня отпустила, и знал, что между нами уже не может быть все по-прежнему, если я выберу путь таких людей, как прадедушка. На сердце навалился груз ужасающего горя, которым будет для нее такое решение, и я внезапно заколебался».

Какое решение я бы принял? Не знаю. Когда я снова и снова прокручиваю эту сцену в памяти, то пытаюсь разгадать, что бы случилось, если бы не…

Он остановился и посмотрел на меня с проблеском какой-то надежды в глазах. Но я не знаю, как заглянуть в сферу несбывшегося, и вынуждена с сожалением покачать головой.

Между нами падает его долгий тяжелый вздох:

— Я все время твержу себе: это — прошлое, что случилось, то случилось. Но ты ведь знаешь, как это бывает. Одно дело — рассуждать здесь, — он постучал себя по голове, — а другое — что в это время здесь, — и он коснулся рукой груди и рассеянно потер ее, как будто чтобы облегчить давнюю боль.

Равен, сегодня вечером я положу на подоконник своего окна амританьян, мазь, что как ледяное пламя или пламенный лед. Чтобы твоя боль вышла из тебя вместе с потом и чтобы она отпустила тебя. Ведь порой память боли очень мучительна, и из ее тисков мы, человеческие существа, часто не в силах вырваться.