Поле костей. Искусство ратных дел

— Ну конечно.

— Девушка приятная как будто.

— Не больше чем приятная? — произнес он с укором.

— А что, разве… Неужели вы серьезно увлеклись ею?

— По-моему, она совершенно чудесная, — сказал он.

Мы выпили, как я уже сказал, порядочно — до тех пор в армии пил я не больше двух-трех малых кружек за раз, — так что языки развязаться могли, но все же охмелели мы недостаточно для амурных галлюцинаций. Очевидно, Гуоткин выражал свои подлинные чувства, а не преувеличенное пьяное желание. И мгновенно разъяснились гуоткинские припадки мечтательного забытья с ротной печатью в руке и сделалась понятна привязанность его к Каслмэллоку. Влюбился Гуоткин. Каждый влюбляется по-своему — и в то же время схоже со всеми другими. Как говорил когда-то Морланд, любовь подобна морской болезни. Все кругом вздымается и падает, и кажется тебе, что умираешь, но затем, пошатываясь, сходишь на сушу и через минуту-две уже почти не помнишь ни своих мучений, ни причины их. Гуоткин был сейчас в разгаре заболевания.

— Вы что-нибудь предприняли?

— Насчет чего?

— Насчет Морин.

— То есть?

— Ну, приглашали ее куда-нибудь?

— Нет, конечно.

— Но почему же?

— А что это даст?

— Не знаю. Мне кажется, приятно будет, если у вас к ней чувство.

— Но пришлось бы сказать ей, что я женат.

— Непременно скажите. Играйте в открытую.

— Но вы думаете, она примет приглашение?

— Я бы не удивился.

— И что же — обольстить ее?

— Привести, пожалуй, дело к этому ориентиру — в должный срок.

Он глядел на меня изумленно. Я ощутил некоторую неловкость — как Мефистофель, вдруг наткнувшийся на безнадежную непонятливость Фауста. В опере такое могло бы послужить недурным основанием для арии.

— В армии встречаешь чудаков, что будто слыхом не слыхали о женщинах, — заметил как-то Одо Стивенс. — Сегодня рядом с тобой сидит, возможно, девятнадцатилетний сексуальный маньяк, а завтра — пожилой младенец, не ведающий фактов жизни.

Меня удивила щепетильность Гуоткина, хотя припомнилось теперь его отношение к случаю с Пендри. Вообще-то молодые офицеры батальона либо, как Кедуорд, обручены, либо, как Бриз, недавно женились. Они могут, подобно Памфри, вести весьма вольные разговоры, однако семейный престол прочно занят женой или невестой. Во всяком случае, до передислокации в Каслмэллок времени на женщин не было ни у женатых, ни у холостых. Гуоткин, разумеется, привык к тому, что Памфри готов ринуться на первую встречную официантку. И вроде бы не осуждал за это Памфри. Семейная жизнь Гуоткина неизвестна мне; я слышал лишь от Кедуорда, что Гуоткин знал свою жену с детства, а первоначально хотел жениться на сестре Бриза.

— Но я женат, — повторил Гуоткин чуть ли не с отчаянием в голосе.

— Я ведь не настаиваю, чтоб вы приглашали. Я только спросил.

— И Морин не из таких, — сказал он уже сердито.

— Почем вы знаете?

Он усмехнулся, поняв, очевидно, что «не из таких» прозвучало глупо.

— Вы видели Морин впервые, Ник. Вы не можете знать, какая она. Вы по ее разговору с клиентами судите. Но на самом деле она не распущенная. Я часто бываю у нее там, когда никого нет. Вы удивились бы, глядя на нее тогда. Она как ребенок.

— Бывают весьма искушенные дети.

Гуоткин не стал и возражать на это замечание.

— Не знаю, почему она мне кажется такой чудесной, — вздохнул он. — Но ничего не могу с собой поделать. Все время она у меня в мыслях — даже тревожно становится. Ловлю себя на том, что забываю должностные обязанности.

— Вы каждый вечер ходите к ней в пивную?

— Когда только могу. В последнее время не мог — то одно, то другое мешало. Скажем, этот окружной приказ о бдительности.

— А она знает?

— Знает что?

— Что вы влюблены в нее.

— Не думаю, — сказал он странно робким тоном. Затем вернулся к тону обычному, грубовато-служебному. — Я подумал — лучше будет, если скажу вам, Ник. Освобожу, может, мысли немного, если поделюсь с кем-нибудь. А то боюсь, как бы не свалять дурака в ротных делах. Такая девушка вытесняет из головы все остальное.

— Разумеется.

— Вы понимаете меня.

— Да.

Гуоткин все еще не успокаивался.

— Значит, считаете, нужно ее пригласить?

— Так многие бы сделали — возможно, уже и делают.

— О нет, определенно нет — я никого там из химшколы не видел. Я и сам попал туда совершенно случайно. Пошел напрямик переулками. Морин стояла в дверях, и я спросил у нее, как пройти. Ее родители — владельцы этой пивной. Она не простая подавальщица.

— Простая или нет, а попытаться можно.

На этом Гуоткин кончил разговор о Морин. Остаток пути он толковал о делах служебных.

— С завтрашнего вечера опять в столовой теснота, — сказал он на прощанье. — Очередной набор прибудет. Опять, конечно, станут требовать у меня людей для участия в их чертовых показах. Но что поделаешь.

— Спокойной ночи, Роланд.

— Спокойной ночи, Ник.

Я направился в конюшню, где вдвоем с Кедуордом занимал комнату конюха (примерно так же помещались в Стоунхерсте Алберт с Брейси). Сегодня Кедуорда не будет, он дежурит, и я в комнатке один, а это всегда радость. Напрасно я, однако, выпил столько пива. Но завтра воскресенье, дел сравнительно мало. Да, скверно должен чувствовать себя с похмелья Бител на утренних построениях, подумалось мне. И — легок на помине — назавтра Бител оказался среди слушателей нового набора. Собственно, и следовало ожидать, что Битела пришлют на химкурсы. Это был способ убрать его из батальона впредь до окончательного изгнания, которого, по словам Гуоткина, не миновать Бителу. Я сидел в галерее за столиком и надписывал конверт, когда в дверь заглянул Бител. Он пощипывал свои клочковатые усы и нервно улыбался. Завидев меня, тотчас направился к столику.

— Приятная встреча, — сказал он, по-всегдашнему робко, точно боясь, что осадят. — Не виделись с самой передислокации.

— Как поживаете?

— Начальство греет, как обычно.

— Мелгуин-Джонс?

— Ему я прямо поперек горла, — сказал Бител. — Но уже недолго мне терпеть.

— А что?

— Вероятно, уйду из батальона.

— Это как же?

— Переводят в дивизию вроде бы.

— В штаб?

— Должность скорее командная.

— Дивизионная служба?

— Вспомогательная, конечно. Если это дельце выгорит, жалко будет уходить из батальона в некоторых отношениях, но расстаться с Мелгуин-Джонсом будет не жаль.

— А что за должность, если не секрет?

Бител понизил голос, как всегда, когда говорит о своих делах — словно делишки эти не совсем чистые.

— Передвижная прачечная.

— И вас — начальником?

— Если выгорит. По слухам, есть еще две, а то и три кандидатуры из других подразделений, причем одна очень подходящая. Я, правда, служил по рекламной части в нашей местной прачечной, так что и у меня неплохой шанс. Весьма даже неплохой. Наш командир батальона очень за меня болеет. Не раз уже лично звонил в дивизию. Молодец прямо.

— Эта должность для какого звания?

— Для младшего офицера. Но все же в некотором роде повышение. Так сказать, ступенька вверх. А вести с фронта не блестящие, а? Бельгийское правительство капитулировало, дела пошли швах.

— Что в последних сообщениях? Я не слышал.

— Бои на побережье. Мне сказали утром, кадровый батальон нашего полка участвовал в бою. Потрепали сильно. Помните Джонса Д.? Довольно красивый, белокурый такой мальчик.

— Он из моего взвода — ушел с маршевой командой.

— Убит он. Мне Дэниелс сказал, мой ординарец. Дэниелс знает все новости.

— Значит, убили Джонса. А еще кого из наших?

— Проджерса знали?

— Косоглазый шофер?

— Он самый. Привозил в столовую продукты иногда, Курчавый, темноволосый, шепелявил. Тоже убит. Кстати, о столовой. Как здесь кормят?

— Вот уже полмесяца потчуют говядиной два раза в день. Тридцать семь раз подряд, по точному подсчету.

— Ну и как на вкус?

— Козлятина, примазанная заварным кремом.