Поле костей. Искусство ратных дел

— Отлично, старшина, — встрепенувшись, точно просыпаясь, произнес Гуоткин. — Ознакомьте с этими словами весь состав роты. У меня все. Вы свободны.

Было уже лето, жара. Голландия занята немцами, Черчилль стал премьер-министром. Я прочел в газете, что сэр Магнус Доннерс получил министерский пост, как давно и ожидалось. Пришел приказ батальону выделить людей для посылки во Францию, в один из кадровых батальонов нашего полка. У нас ворчали — неужели мы годимся только на комплектованье маршевых команд. Особенно возмущался Гуоткин — унизительно, притом рота лишилась нескольких хороших солдат. В остальном шло в Каслмэллоке по-прежнему; шелестела листва старых больших деревьев парка; бассейны под фонтанами все высохли. Как-то под вечер в субботу Гуоткин предложил мне прогуляться в город, выпить пива. Химшкола пустовала между наборами; дежурил в этот вечер Кедуорд. Как правило, Гуоткин после обеда редко оставался в офицерском клубе. Никто не знал, как он проводит вечера. Возможно, уходит к себе в комнату штудировать устав полевой службы или иное воинское наставление. Никак бы не подумалось, что Гуоткин завел себе обычай отправляться в город. Но из его слов выходило именно это.

— Я нашел местечко — там получше, чем у Маккоя, — сказал он с неким вызовом. — Портер там хорош чертовски. Несколько раз уже ходил пить. Хочу услышать ваше мнение.

Я как-то зашел в бар Маккоя с Кедуордом — единственное мое посещение здешней пивной — и охотно готов был поверить, что нашлось местечко и получше. Но было непонятно, почему Гуоткин придает этому важность, говорит с таким серьезным видом. Да и вообще несвойственны ему вечерние выпивки. А приглашение я принял. Отказаться было бы не по-приятельски и весьма «неполитично». Прогуляюсь для разнообразия. К тому же порядком надоело уже перечитывать «Эсмонда». Пообедав, мы с Гуоткином тронулись в путь. По аллее к воротам шагали молча. Но, выходя на дорогу, Гуоткин неожиданно сказал:

— Трудновато будет снова корпеть в банке после всего этого.

— После чего?

— После армии. После военной жизни.

Я узнал от Кедуорда в первые же дни, что офицеры батальона в большинстве своем из банковских служащих. Эта общность сплачивает их, создает почти семейный дух. Даже на чужака вроде меня веет от этого тесного клана скорее родственным радушием, чем холодом. До сих пор никто из них не выражал при мне особой неприязни к банковскому делу — разве что поворчит слегка на свое ремесло, по свойственной людям привычке. Ощущалась как бы каста, четко оформленная, сильная своей укорененностью, — почти тайное общество, с полным взаимопониманием между членами. Они могли роптать на недостатки, но иной профессии не мыслили. Гуоткинский открытый бунт — новость для меня.

— Да не так и плохо в банке чертовом, — продолжал Гуоткин уже помягче, со смешком. — Но разница большая. В армии служить поувлекательней, чем вскрывать заевший домашний сейфик и записывать содержимое в книгу сбережений.

— Что это за домашние сейфики и почему их заедает?

— Копилки детские.

— И дети портят замки?

— Обычно сами родители. Когда в деньгах срочная нужда. Консервным ножом ковыряют. Возвращают нам эти чертовы копилки с расковырянным вдрызг механизмом. А кассир вскроет наконец и обнаруживает там три пенсовые монетки и одну полпенсовую и жестяную фишку.

— Но и пулеметы заедает тоже. Традиционный изъян пулеметов. «Станковый заело, полковник убит», — даже стихи написаны об этом. Можно и о банке написать: «Копилку заело, директор убит».

Мой трезвый довод не убедил Гуоткина.

— Пулемет — дело воинское, — сказал он.

— А еженедельная выплата по ведомости? А поверка вещмешков? Тоже воинские дела. Но они от этого ничуть не приятней.

— Приятней, чем в базарный день возить пособие в пригород и выдавать безработным из мешка в «зале» у старухи молочницы Джонс. Это ли жизнь для мужчины?

— Вы находите, Роланд, что в армии больше романтики?

— Да, — горячо подтвердил он. — Вот именно — романтики. Разве не ясно, что нельзя потратить жизнь на мелочь, на сиденье среди гроссбухов? Мне это ясно.

— Сидеть в Каслмэллоке и слушать по радио сообщения о продвижении немцев к портам Ла-Манша тоже не очень окрыляет — особенно если перед этим ты битый час обсуждал со старшим сержантом, как обстоит в роте дело с солдатскими носками, да искал подходящие штаны для Эванса Д., обладающего совершенно нестандартным задом.

— Да, но скоро и мы вступим в дело, Ник. Не вечно будут нас держать в Каслмэллоке.

— А может, и вечно.

— И не так уж плохо здесь.

Видимо, Гуоткину очень не хотелось, чтобы я ругал Каслмэллок.

— Согласен, парк красив. Вот и все, пожалуй, здешние плюсы.

— Мне Каслмэллок теперь дорог, — сказал Гуоткин взволнованно.

Выходит, я ошибался, полагая, что он охладел к армии. Напротив, пышет энтузиазмом сильней прежнего. Непонятно, отчего в нем вдруг так возгорелся пыл. Идя с ним рядом, я ни на секунду не подозревал, в чем разгадка. Мы подошли уже к пивной, расхваленной Гуоткином. Впрочем, снаружи у нее на удивление тот же вид, что у Маккоя, только находится она в проулке, а не на главной улице. Тот же обычный здешний двухэтажный дом, и нижний этаж оборудован под пивную. Я вошел вслед за Гуоткином в низкую дверь. Внутри сумрачно, запах неаппетитный. В помещении пусто, но из комнаты за стойкой слышны голоса. Гуоткин постучал монеткой о стойку.

— Морин… — проворковал он.

Вот так же воркует он, взяв телефонную трубку: «Алло-у… алло-у…» Это очень не вяжется с общей повадкой Гуоткина. «То, что мы зовем вежливостью, не проще ли будет назвать слабостью», — заметил он как-то. Но его собственное воркованье — по телефону и теперь вот — отнюдь не поражает беспощадным волевым напором. Никто не откликался. Гуоткин загулил опять:

— Мори-ийн … Мори-ийн …

Опять нет отзыва. Наконец из задней комнаты вышла к нам девушка. Низкорослая, плотная, с бледным лицом и пышными черными волосами. Красива какой-то животной, почти звериной красотой — такая звероватость привлекает некоторых. Барнби заметил однажды: «Викторианец в женщинах ценил утонченность, а меня неудержимо влечет их вульгарность». Девушка ему определенно бы понравилась.

— Да это ж капитан Гуоткин к нам жалует опять, — сказала она. Улыбаясь, уперлась руками в бока. Зубы весьма неважные; глаза разят из глубокой тени глазниц.

— Да, Морин…

Гуоткин смолк, словно в замешательстве. Оглянулся на меня, как бы ища поддержки. Такая ненаходчивость не в его стиле. Но Морин продолжала говорить сама.

— И другого офицера привели. Чем же вас нынешний вечер порчевать? Портером или капелькой виски? А, капитан?

Гуоткин повернулся ко мне.

— Что предпочитаете, Ник?

— Портер.

— И я тоже, — сказал он. — Две кружки портера, Морин. Я пью виски, только лишь когда невесел. А сегодня мы грустить не собираемся — верно, Ник?

Он говорил со странным смущением в голосе. Таким я Гуоткина еще не видел. Мы сели за столик у стены. Морин стала цедить черное крепкое пиво. Гуоткин не сводил с нее глаз. Морин сняла оседающую пену блюдцем, снова подставила кружки под кран, доливая дополна. Принесла нам пиво, подсела, но угоститься с нами отказалась.

— А какое будет у офицера имечко? — спросила она.

— Второй лейтенант Дженкинс, — сказал Гуоткин. — Он служит у меня в роте.

— Неужели. Как замечательно.

— Мы с ним в большой дружбе, — сообщил Гуоткин прохладным тоном.

— Так почему же не приводили его ко мне раньше? А, капитан Гуоткин?

— Понимаете, Морин, у нас ведь нелегкая служба, — сказал Гуоткин. — Не всегда удается к вам прийти. Эту радость можем себе позволить нечасто.

— Да ну вас, — засмеялась Морин зазывно, опять показывая черноватые зубы. — Сами-то небось часто приходите.

— Не так часто, как хотелось бы, Морин.

Гуоткин уже оправился от первоначальной скованности, говорил теперь свободно. По-видимому даже, он чувствует себя в женском обществе непринужденней, чем в мужском, а в первые минуты просто нервы подвели.