Суббота навсегда

— А если он меня солнышком — тюк? He-а, Аргуэльо хоть и астурийка, а не такая все же дура.

— А если мы тебя… обратите внимание, — перебил сам себя альгуасил, отвлекшись соображениями, которые высказал своим без двух двенадцати апостолам, — она не справилась с ролью дуры, которую самонадеянно играла. Обычная история, когда дурак прикидывается еще глупее, чем есть на самом деле. Гм… м-да… (Аргуэльо.) Отказ от дачи показаний судом приравнивается к соучастию в преступлении, если таковым является… м-да… гм… убийство. Давеча у ворот этой треклятой венты был задушен лиценциат Видриера. — Насладившись впечатлением, которое произвели его слова, альгуасил продолжал: — Говори, несчастная, все, что знаешь, и фокусы свои брось.

Аргуэльо (шепотом — шепот метался как пламя на ветру, все скорее…):

— Не знаю, я ничего не знаю, глухая, немая… — пока не заголосила протяжно: — Уби-ил! Уже уби-и-ил! — но внезапно осеклась с торжествующим смешком — безумца, которого не удалось «провести»: — А это не может быть, это вы меня на пушку берете. Нельзя задушить стеклянного человека.

И правда! Фернандо с Хватаем (как раз те самые, вместе с которыми полицейских-фискалов выходило двенадцать) вошли… вбежали… отец говорил, что способу, которым они передвигались, нет названия в человеческом языке. Они возникли — всем видом своим являя, что потрясение, пережитое ими и которое нам еще только предстоит, относится к разряду ужасающих — впрочем, быть может, они несколько преувеличивали свой ужас: коли он им зачтется, это могло смягчить ожидавшее их наказание. Ибо, надо сказать, что тела Видриеры они не нашли, оно исчезло.

— Это как же понимать? — спросил альгуасил, меняясь в лице, а именно: ухо сменилось глазом, нос — ртом, брови начертали на лбу крест. Это был лик апокалипсического зверя — вовсе не того симпатяги, которого до сих пор мы наблюдали.

— Это как же понимать? — При этом так зычно и так багрово, так адски раздулась шея его, что стены дрогнули — не то что сердца. Некоторые корчете потом божились, что на одной из дрогнувших стен появилось огненное 666. Другие и вовсе различили блудницу, сидевшую у альгуасила на плечах и болтавшую ножками.

Хорошо быть мавром: ткнулся мордой в пол, и, глядишь, полегчало (в смысле, не глядишь — и полегчало). Но у обретших свет истины не в обычае в миг торжественной порки прятать чело. Нам не занимать присутствия духа, пускай даже и сопровождаемого стуком зубов, пойдущих, вероятно, скоро на четки.

— Вы что же, бросили труп? Оставили его на растерзание псам и грифонам, а сами пошли вина хлебнуть? — орал альгуасил не своим голосом. — А может, вам вообще померещилось? А может, вы уже и до этого хлебнули изрядно?

— Хустисия, мы хлебнули только горя, преследуя перед этим четырнадцать часов проклятого Мониподьо, — проговорил отец. — Конечно, мы виноваты, но все же смиренно просим выслушать нас. Бей, но выслушай, хустисия.

Эти слова, полные достоинства, не препятствовавшего чувству вины переливаться всеми оттенками синего, возымели действие. К тому же альгуасил отпил риохи тринадцатого года, и это окончательно его отрезвило. Сразу лицо обрело привычные черты.

Отец продолжал:

— Едва Эстебанико заметил труп, как мы, узнав Видриеру, без труда установили причину смерти: удушение. Я своими глазами видел странгуляционную борозду. Но тут истошный крик донесся из гостиницы. Решив, что убийца поблизости и продолжает сеять смерть, мы все как один устремились на помощь жертве. Да, это была наша ошибка, но по-человечески нас можно понять. Убийцу мы не нашли, лишь повстречали трактирщика, который, как привидение, в ночной рубахе метался взад и вперед и все спрашивал: «Вы не видали его, вы не видали его?» После беглого ознакомления с ситуацией отряд разбился на три неравные группы: Фернандо и Хватай поспешили назад к убитому, Хаиме Легкокрылый отправился с докладом к вашей Справедливости, ну а я, червь презренный, с девятью другими червями приступил к допросу. Остальное хустисии известно.

И отец почтительно умолк, всем видом своим выражая упование на то, что альгуасил взыщет с провинившихся по сути своего имени и в согласии с истинной, хотя и символической функцией своего жезла, а не той, которую он выполняет, гоняя мух.

Альгуасил был под впечатлением от услышанного. Тем не менее сказал, хотя и не сразу:

— Все равно… все равно вы виноваты и заслуживаете наказания. Хозяин, вели судомойке принести пару ведер мыльной воды, в которой она моет грязную посуду.

— Констансика…

— Сию минутку… inter oves locum praesta et ab haedis me sequestra…

— А ты чего стоишь? Иди же помоги ей, — сказал Севильянец Аргуэльо.

Девушки возвратились, неся каждая по жбану с высокой пенною шапкой; одна — красотка, какой не сыщешь; другая — получившаяся из гадкого утенка гадкая утица.

— Чтобы все было выпито за мое здоровье, — распорядился альгуасил.

Воцарилась тишина, какая наступает в первые минуты долгожданного застолья. Корчете, давясь, пили.

— Я сказал, за мое здоровье.

Помещение наполнилось возгласами «Да здравствует справедливость!». Альгуасилу, однако, если судить по его мрачному виду, все эти здравицы впрок не шли. Он вдруг сделался ужасно задумчив, закусил ус, безотчетно катал по столу жезл — словно скалку, все реже и реже отхлебывал риоху урожая тринадцатого года, а о пуэлье и вовсе позабыл. Наконец, резким движением оттолкнув стол — встал.

— Ну как, закончили, ребята, уже? Тогда пойдемте, здесь нам больше делать нечего. Хотя история таинственна, ничего не скажешь, на то и полиция, чтобы, по слову Господа нашего, делать тайное явным к превеликой досаде всех хулящих Его и злословящих Его, и всех обижающих вдов и сирот, и всех сносящихся с дьяволом и по грехам своим обреченных геенне огненной, как при жизни своей богомерзкой, так и по смерти своей, и да не будет другого суда над ними, кроме праведного и христолюбивого. М-да… Гм… значит, не знаешь, от кого запиралась? — И он смерил Констанцию долгим, чуть насмешливым взглядом. Аргуэльо же, напротив, ласково потрепал по щеке: — Ну что, мое солнышко?

One day after

«Он смотрит на меня как на погибшую», — эта мысль змеею ворочалась в прелестной маленькой головке, беспрестанно жаля. Оттого бедняжка Констанция была не в силах уснуть, тоже все ворочалась на своей постели. А бывало ведь засыпала с первым звуком серенады. Что твои оркестры, что твой топот, что стук твоих кастаньет — ничего не могло ее разбудить, словно это о ней говорилось: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно — а нашей Гуле угодно было дрыхнуть ночь напролет. Теперь жертва недавних треволнений напрочь лишилась сна. Она уже пробовала считать: Ave Maria раз… Ave Maria два… Ave Maria десять… двадцать… Сбивалась со счета и начинала снова. Чьи бы угодно уже слиплись глазоньки, у какой угодно кисоньки, а у этой нет. Она смеживала веки насильно, но насилие порождает насилие: ей сразу виделась рука юноши, яростно душившего себя за гульфик в такт ее дирижерскому кресту. Или Аргуэльо лепетала что-то про солнышко — и, зная, что это было за солнышко, Констанция в ужасе ждала, когда же астурийка проболтается… А то вдруг коченела от страха, не слыша привычного ржанья чаконы под окном. Раз пять кряду она вскакивала с постели, попеременно то снимая, то закладывая запор — не решаясь, однако, ни на одно, ни на другое, ибо не знала, что же более должно свидетельствовать о ее целомудрии. И тут только поняла она смысл выражения «крестным путем истины»: правда неубедительна, успешно солгать куда проще. Ложь не требует и десятой доли тех ухищрений, без которых не обходится и слово правды.

«Правда… Pravda vitezi… Правды витязи: Дубчек, Смрковский, Черник. Глядишь, все еще изменится, возрадуйся, Дева. До твоих настоящих батюшки с матушкой, может быть, отсюда рукой подать. Да только Кремль Кремлю не товарищ. Не пожмут. А ты, девушка, возрадуйся, получишь благую весть. От своего отца. Который узнал, где обретается его родная дочь. Уже давно оплаканная. С грохотом подъезжает карета…»