Суббота навсегда

ДЕЙСТВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ЛИЦЕНЦИАТА ВИДРИЕРЫ, КАК ПОВЕДАЛ ЕЕ КОРРЕХИДОР ГОРОДА ТОЛЕДО, ВЕЛИКИЙ ТОЛЕДАН ХУАН ОТТАВИО ДЕ КЕВЕДО-И-ВИЛЬЕГАС

Видриера родился в местечке Мохадос, в трех днях ходьбы от Мадрида, в семье перчаточника. Невзирая на последнее обстоятельство, равно как и страсть к фиглярству, звезда его не закатилась в один год с солнцем нашей поэзии. Отданный в ученье к лиценциату Вадре, Видриера уже на второй день сыграл с ним отменную шутку. Этот Вадра был знаменит своей скупостью. Он, например, варил похлебку из сала, которое, будучи помещено в железную солонку, подвешивалось на веревочке, а потом извлекалось и пряталось до следующего раза. Бедным пансионерам ничего не оставалось, как повторять по этому поводу старую остроту о супе, что, кажется, уже один раз был съеден…

И вот наш Видриера исхитрился, когда этого никто не видел, проникнуть в кладовку и подменить сало в солонке дохлым мышонком. Проделка удалась на славу. Семидесятилетняя карга, тетка Вадры, служившая ему и сиделкой, и стряпухой, и экономкой, ни о чем не подозревая, опустила новоизобретенную мышеловку в котел и, когда, по ее мнению, суп стал достаточно наварист, подала его к столу. Видриера, сославшись на нездоровье, есть отказался, остальные же, во главе с достопочтенным лиценциатом, уписывали бульон за милую душу, находя, что на сей раз он получился вкусней обычного. Тут Видриера как бы невзначай развернул тряпицу. Взорам присутствующих открылось нечто неопределенное. И только наставник юношества, он же командор ордена Бережливцев, с первого взгляда определил, что́ это: то был заветный обварок, обреченный несчетное число раз кипеть в котле, будто грешник в аду. Видриера ничтоже сумняся признался в краже, сказав, что поначалу хотел это съесть сам, но отвращение к греху превозмогло любовь к салу, и потому он возвращает законному владельцу его достояние в надежде быть прощенным, ибо, как говорится, повинную голову и меч не сечет.

«Но что мы в таком случае едим?» — изумился Вадра. Остальные, почуяв подвох, дали волю своей фантазии. «Что до меня, я ем шпигованную телятину с мозгами и артишоками», — сказал один, терпеливо глядя, как капля за каплей стекают в ложку лакомые последки из накрененной тарелки. «А я — баранье филе», — возразил другой, скребя корочкой дно, словно оно — палуба, корочка — зубная щетка, а сам он — моряк-с-печки-бряк, недаром же мы великая морская держава. «А я — куриную грудку», — заявил третий, с элегическим видом посматривая в тарелку, поскольку оставил уже всякие попытки высечь из этой скалы воду. В это время престарелая тетка Вадры принесла по его требованию железную перечницу, то бишь солонку. Содержимое ее безотлагательно было подвергнуто осмотру, результатов которого Видриера благоразумно не стал дожидаться, а пустился наутек, так что только его и видели.

Он открыл новую страницу своей жизни, присоединившись к труппе странствующих актеров. Если в отечестве всесветно прославленного сына перчаточника женские роли, равно как и мужские, представляются на языческий манер — мужчинами, внося разлад в души зрителей, то у нас — благодарение Приснодеве и Святой Инквизиции — на театральных подмостках все происходит в соответствии с природой. Своими великими реалистическими традициями испанский театр как никому обязан Торквемаде. Хотел бы я взглянуть на наших славных мушкетеров, когда бы прелестная Галатея скрывала под одеждой мужскую стать. В репертуаре труппы, к которой Видриера пристал, было и «Бессмертье сна» де ла Барка, и итальянские «Pagliacci» Сонзоньо, переведенные на русский самим Сервантесом, словом, было и что посмотреть зрителям, и что поиграть актерам.

Поначалу Видриера задавал мулам корм и помогал разбирать и собирать декорации. Это была его работа, за которую и сам он получал охапку душистого сена — на ночь под голову, да еще корку хлеба на завтрак и вдобавок сколько хочешь пенделей в продолжение всего дня. Но однажды он заменил актера, пропоровшего себе гвоздем пятку, и — так начинаются многие замечательные карьеры — участь его была решена. За два года Видриера сыграл такое количество ролей, что простое их перечисление заняло бы больше времени, чем просмотр целой пьесы со всеми интермедиями, постлюдиями и комедиями. Хозяин не мог нарадоваться на нового актера и лишь одного трепетал: как бы этому брильянту чистой воды по подсказке каких-нибудь доброхотов не взбрело в голову искать себе более подходящей оправы. Не долго думая, он решил пустить в ход чары своей дочери, нимфовидной девицы пятнадцати лет. Однако Видриере удалось подвести под эту мину контрмину. Когда мнимая ослушница отцовской воли и псевдобеглянка в Вест-Индию передала своему столь же притворному воздыхателю ключ от сундучка, где хранилось пятьсот реалов, дабы, схваченный с поличным, тот, под угрозой совсем иного плавания, попал в кабалу почище турецкой — ибо из нее уж не выкупят никакие тринитарии — Видриера оказался проворней. Не простившись с возлюбленной, он отбыл в заморские владения Его Святого Императорского Католического Величества Филиппа III — хоть и в одиночестве, зато с кругленькой суммой в кушаке.

Плавание было не из удачных. После трех изнурительнейших недель корабли разметало бурей, и корабль Видриеры затонул. Это случилось во время стоянки у берегов Новой Испании. На свое счастье, Видриера оказался среди тех, кто отправился за водою и продовольствием. Судно исчезло в бурных волнах у них на глазах, из всего экипажа лишь они и остались в живых. Всю ночь «счастливчики» проходили, крепко сцепившись, чтобы противостоять ветру, который бы их поодиночке унес. В лохмотьях, каковыми очень скоро сделалась его одежда, лишившийся в мгновение ока своих пятисот реалов, Видриера стал заложником сначала стихии, затем суеверий местного населения. Чтобы выжить, ему пришлось выставлять себя колдуном и знахарем. Индейцы приносили ему своих больных. С помощью крестного знаменья, а также надрезов и отсасываний он лечил их — наверное, ничуть не хуже Кабесы де Ваки. Таланты лицедея, во всяком случае, здесь были нужнее познаний в медицине. Индейцы, по своему обыкновению, хотели отблагодарить искусного целителя «гаремом в четыре света», однако Видриера, до того игравший любые роли, отказался наотрез выступать в амплуа многоженца и спасся от сего греха бегством. Более года скитался он в джунглях Новой Испании, тщетно пытаясь встретить хоть одного испанца. И повсюду его подстерегала смерть — от рук ли индейцев, от укуса ли змей, от другой ли какой напасти. Да только Богу, видно, угодно было сберечь жизнь этому плуту. Экспедиция Гусмана принесла Видриере избавление, он решает вернуться в Испанию.

На обратном пути его ожидали новые беды и новые приключения. Неподалеку от Азор их судно подверглось нападению французского корсара. В отличие от других пассажиров, Видриера не имел за душою ни бланки. Не обладал он и тем благословенным сокровищем, в обмен на которое женщины, попав в руки пиратов, сохраняют себе жизнь. Но когда некий циклоп с выкрашенными в голубой цвет волосами занес над головою его тщедушное тело, чтобы с размаху бросить за борт (ибо не желал кровянить об него свой палаш), Видриера нашелся:

— Живым я ему не дамся! Мосье, прошу вас, обагрите свой меч моею кровью — лучше всего отсечь мне голову. И уж мертвым кидайте меня ему. Я заплачу вам… щедрей всех. Не удивляйтесь, мне есть чем платить — тем, что буду молить за вас на Страшном суде. Клянусь спасением души!.

Заморгав своим единственным глазом, пират изумился столь странному желанию (хотя руки у него были по локоть в крови, он еще не утратил способности изумляться).

— Ну как же, — сказал Видриера, — этот мерзкий Левиафан, который уже тут как тут, чтобы проглотить меня живьем, до того зловонен внутри, что лучше смерть, чем снова провести у него в брюхе три дня и три ночи. К тому же у меня клаустрофобия.

— Чего это ты врешь, у какого Левиафана ты сидел в брюхе три дня?

— Это долгая история, мосье. А вы, как я вижу, спешите, мосье.