Суббота навсегда

— Складно брешешь, — сказал альгуасил. — Ступай помешай пуэлью.

— Справедливость…

— Ты хочешь меня уверить, мошенник, что рассказал чистую правду? Такого не бывает, все врут. И даже я сейчас, вот так говоря. Но тебе этого не понять, бестолочь. Иди помешай пуэлье подгореть… и чтоб непременно тринадцатого года! — прокричал он ему вслед. — А вы, кавалеры мои, — это относилось к почтительно внимавшим ему корчете, которые при этом стремились придать своему вниманию почтение нехолуйское, не к чину — а к гуру, наставляемого к наставнику, они хорошо знали своего альгуасила, — вы зарубите себе на носу, врут все, это в человеческой натуре: не знать, а сказать, не говоря уже о тех, кто знает и не говорит. Наша с вами задача заставить первых и вторых поменяться ролями. Скажи мне, красавица, — альгуасил начертил в пространстве вензель жезлом — жестом, каким регулировщик прекращает движение транспорта по одной артерии и отворяет другую, — ну, во-первых, как твое имя?

— Констанция, Справедливость, — и та, что так звалась, присела.

А про себя думает: небось поразился, встретив здесь, в вертепе, девушку с манерами. Альгуасил, конечно, не то, совсем не то. Не белый парик грезится ей, покуда губами владеет священный тик молитвы… Но кареты с гербом нет и неизвестно. Парик альгуасила может сойти за шкуру Предтечи.

— Гм… ты кажешься настоящей сеньорой. Что ты сказала? Ах, ты молишься. Значит, ты еще и благочестива. При такой внешности это отнюдь не лишнее. А как вы, ребята, считаете? — он употребил португальское слово rapazes.

Корчете считали так же — они тут же пошли смешками, придав себе, по возможности, залихватский вид.

— И вы всегда, ваша милость, запираетесь на засов? — Констанция молчала. — Понимаю, засов — это как аплодисменты певцам, если они захотят спеть на бис. Открой свое сердце, красавица — альгуасилу можно. Он тот же священник, только властью вязать и разрешать облечен земным царем. Кто твоя заступница, тоже Лоретская Божья Матерь?

— Нет, Справедливость, моя — Мария Масличная.

— Да что ты говоришь? И моя. И поверь, нет защиты надежней, чем у Марии Масличной. За ней как за каменной стеной.

— Я знаю.

— А что же батюшка твой поручил себя Лоретской Божьей Матери?

— Это он, Справедливость, когда солдатом был в Италии, с тех пор.

— Ну, тогда понятно. А ты любишь, я погляжу, к Пречистой Деве с молитвою обращаться. Да и вообще разговор о Сладчайшей тебе по душе.

— Да, Справедливость. Стоит только Богородицу позвать, как душа, допрежь ледяным страхом скованная, топится в сиянии Ее Святого Имени. Прямо грудью это чувствуешь — как страх избыт.

— А что, страшно часто бывает?

— Ах, Справедливость, беззащитной девушке всегда страшно.

— Гм… в особенности на постоялом дворе. Конечно, девушке, как ты, здесь не место. Каждый тебя глазами пожирает, так и норовит изгрызть…

— Риошка, тринадцатенького-с! — Радостно возвещая это, Севильянец с нарочитой неуклюжестью, подобающей хорошему трактирщику, вбежал в залу. — Сейчас и пуэлья…

Альгуасил замахнулся на него хустисией:

— Изыди, я не голоден… Так что же, — продолжал он медоточиво, — страшно бывает?

Но при отце Констанция вновь сделалась молитвенно нема, уже распустившийся было бутон ее уст вновь закрылся.

В гневе альгуасил шлепнул жезлом по столу — как мухобойкой. На этот раз на кресте осталась муха.

— Ты расскажешь наконец, что здесь было?

— Богородице, Дево, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою. Я ничего не знаю, Справедливость. Меня разбудил страшный грохот, словно град камней обрушился на меня, и я — это более не я, а грешница, приведенная к Господу нашему чернокнижниками и фарисеями. Я убоялась и стала читать молитвы. А потом голос батюшки проговорил: «Благополучна ли ты, моя дочь?» На что я ответила: «Невредима, отец».

— И давно ты запираешься на засов? В принципе это похвальная предосторожность, я просто хочу знать, что ей предшествовало — и когда?

Поскольку и Севильянец и его дочь молчали, первый растерянно, вторая смущенно, альгуасил повторил вопрос:

— Скажи мне, девушка, кто-нибудь уже посягал на твою честь?

И на это ответа не последовало. Тут альгуасил взревел:

— Властью, данной мне Его Католическим Величеством, королем Испании и обеих Индий, приказываю: говори, да или нет.

— Не знаю.

— О-о-о, Сссантисссима! А кто же знает? В моей практике, милочка, был случай: к одной красотке вожделело несметное количество мужчин. Каждую ночь к ней пытались ворваться неизвестные. Так продолжалось, пока не выяснилось: дождавшись, когда все уснут, девица сама начинала колотить в запертую изнутри дверь и звать на помощь. Послушайте, хозяин, она у вас часом не Красная Шапочка?

— Нет, она Гуля Красные Башмачки, — простодушно отвечал Севильянец.

— Ладно, давай пуэлью.

Воздав пуэлье по заслугам и узнав, где Севильянец берет баранину, куски которой отыскать в курганах риса оказалось неизмеримо проще, нежели притаившихся в укромных уголках Толедо преступников, страж порядка вернулся к непосредственной цели своего визита.

— А кто здесь в последние дни концерты давал?

— Концерты… в последние ночи-то… Поди узнай их, этих прикрытых господ. Как поется:

Усы плащом закрыв, а брови шляпой,

Со шпагою под мышкой и…

Э… Дайте подумать. Вот сынок коррехидора, вроде бы, с двумя оркестрами приходил.

— Ага. Ну, а теперь всех служанок и всех конюхов — всех сюда ко мне… скажи, ты зеленую паприку берешь у сайягцев?

— Андалузия.

— Гм… м-да… — на острие зубочистки, которую альгуасил созерцал в раздумье, казалось бы, призывно маячил десерт. Альгуасил внял призыву. «Цок… цок…» — поцокал он. — Ну, гони сюда всех.

— Все здесь, Справедливость.

Хустисия поговорил с одним, с другим — в привычной своей манере, лишний раз доказав, что с ним не соскучишься.

— Эй ты! Ты кто будешь?

— Лопе из Сеговии.

— Ну-ка, пой, гитарист.

— Что?

— Что, что — что все поют. Про любовь. Как еж ежиху хотел проколоть, да не сумел — колючек не хватило. Торрэ — цок!

— Я не знаю такой песни, Справедливость.

Альгуасил — неторопливо оглядывая Лопе с головы до ног:

— Может, и впрямь не знаешь… А ты чего дрожишь, как тебя зовут?

— Ар… Ар… гуэльо, ху… ху… хустисия, — при этом альгуасил нетерпеливым движением, одних лишь пальцев, мол брысь! остановил Севильянца, хотевшего было что-то сказать.

— Подойди сюда поближе и не бойся своего альгуасила. Ты же не меня испугалась? Ну вот видишь, моя красавица. Принц, которого в детстве ты сочетала со своей соломенной куклой, он тебя помнит и в обиду не даст. (Напомним, что Аргуэльо была не просто астурийкой, а косой астурийкой.) Право, грех забыть, что и ты была дитя… для себя ты, может быть, так и осталась им… маленькой девочкой, которую все отталкивают ногой. Но не бойся, малое стадо, мы стоим на страже.

— Ы-ыы… — ревела Аргуэльо, не то со страху, не то от жалости к себе самой. — Ы-ы… ведь убьет же…

— Пусть попробует… Стоп! — Молниеносно, точно камнем на свою добычу — хищною скороговоркой: — Ты что же, видела его — каков он из себя?

— Ы-ы… убьет… солнышко. Один удар… ы-ы-ы… и не станет Аргуэльо. Солнечный удар…

— Солнечный, говоришь? — Альгуасил, всего лишь разыгрывавший проницательность, ибо любил позировать — перед кем попало, да хоть перед Севильянцем, да хоть перед двенадцатью корчете — вдруг сам с изумлением понял: он идет по следу. — Но ночь же, солнышку откуда взяться, дитя мое.

— Сол… ны-ы-ы…

— Справедливость, — не выдержал трактирщик, — позвольте только обратить внимание вашей милости, что астурийка она, не соображает ничего. С ней вашей милости придедца…

— Придедца, да? Умца-дрицца, да? Ты такой же Севильянец, как я английская королева, чтоб ей… Сам, небось, из какого-нибудь Гандуля. И ты еще смеешь, собака, поносить Астурию, мою родину? — Севильянец в ужасе, как печатью, прихлопнул себе рот ладонью: такое брякнуть. — Мы, астурийцы — свободные идальго, лучшие на службе у короля. Дитя мое, докажи, что астурийцы не знают страха, смело и свободно назови его имя, даже если б он был самим… самим альгуасилом.