Селинунт, или Покои императора

Однажды утром Нантукет проснулся под снегом, а Жеро поставил последнюю точку. Четыре месяца назад на этот остров высадился затравленный человек, ищущий убежища, где его наконец оставят в покое. Ему удалось загарпунить красавицу-акулу и поднять здесь свое знамя. Рукопись «Незапамятного» заменила собой в тибетской котомке сожженный экземпляр «Описания земной империи». Сидя в автобусе, который вез его в Нью-Йорк, он, должно быть, чувствовал себя другим человеком, уверенным на сей раз, и не менее наивно, что любая истина утверждается не через скандал, а через доказательство, проделавшее свой путь и внушающее доверие само по себе. Он был носителем такой истины. Кто откажется ее признать?

В Нью-Йорке он направился прямо в бюро путешествий. Откуда у него были деньги? От дяди Гаста, которого он, не колеблясь, заставил раскошелиться, вспомнив старые привычки и испытывая не больше смущения, чем Ники, когда та посылала брату сигнал «СОС» с Капри или из Португалии. Гаст, наверное, потребовал от Жеро не больше объяснений, чем в свое время от сестры. У него снова был удар, и он, решив, что теперь конец не за горами, выполнил кое-какие формальности по завещанию: он оставлял свое состояние и дом заведению «for crippled children», [78] обязуя последнее сохранять за «его племянником Жеро до конца его жизни комнату, которую он занимал в детстве». Это единственный документ, в котором Гаст признает Жеро своим племянником. Воспользовался ли Жеро этим приглашением? В том ли направлении он уехал, когда ускользнул у меня из-под носа на автовокзале?

Но в тот момент он в последний раз плыл в Европу — с рукописью подмышкой, с той же надеждой, озаренный той же уверенностью, что и первые апостолы, отправлявшиеся в Селевкию, чтобы явить миру послание истины и счастья. Через пять дней он прибыл в Шербур.

Терпеть не могу убивать время. И не люблю, когда я вынужден красться по стеночке и ни с кем не общаться. Более того, хлестал такой дождь, что эти края было не узнать: залитые равнины, вышедшие из берегов реки, снесенные мосты, спешно эвакуируемые музеи — настоящее бедствие. Но все шло по плану. В Генуе, куда я добрался на перекладных (Ментон, Империя, Савона), в гостинице «Савой» меня ждало письмо. Чезаре Ардити примет меня в Турине, но неделей позже; он извинялся за то, что не может быть на месте к ранее названному им же сроку: он возвращался из Франкфурта утром того самого дня, на вечер которого была назначена наша встреча. Но я мог быть доволен: начало хорошее. Скандал не удался; но как же я раньше не подумал о войне между издателями? Еще не зная, какую бомбу я с собой привез, он тотчас почуял, что дело стоящее. Туринский издатель был в ярости от того, что рукопись Атарассо увели у него из-под носа, и намеревался каким-нибудь образом поддеть миланского издателя, перехватившего этот кус. Но все должно было храниться в строжайшей тайне. В первом же письме он посоветовал мне ни с кем не видаться до нашей встречи. Предупреждение оставалось в силе. На этот раз я решил проявить осторожность, то есть нигде не проявиться. К тому же я хотел только одного: остаться за кадром, вручить Ардити свои двести страниц печатного текста и исчезнуть. Пусть выжмет все, что может, из нежданного подарка, а уж старик это сумеет, не даром же он из Палермо. Пусть их рвут друг друга на части, устраивают вендетту, затевают процесс за процессом. Хотя эта рукопись, как и первая, была написана по-французски, ни один издатель в Париже или в Швейцарии не впутался бы в такую темную, такую запутанную историю, изначально казусную, которая вызовет столько споров, столько различных разбирательств, что жизни человеческой не хватит, чтобы довести ее до конца. Вообще-то, чтобы разборка обрела полноценный смысл — даже если ее результатом, увы, окажется ритуальная казнь Атарассо, — она должна произойти в той самой стране, где была затеяна первоначальная махинация. Книгу надо было запустить в Италии, и, как и в первом случае, сразу на трех языках. Только Ардити по плечу принять такой бой и не вылететь с ринга, С моей стороны было большим зазнайством обратиться к нему. Нет никого умнее сицилийцев. В качестве приманки я написал, что хочу кое-что ему передать: он сразу все понял. Не принадлежа к «банде Атарассо», он ждал только повода, чтобы вступить в игру.

Он, конечно, был прав, предупреждая, чтобы я ни с кем не сговаривался. Даже мои друзья — если таковые у меня еще оставались — могли оказать мне лишь медвежью услугу своей болтовней и запоздалым рвением. Хуже всех были бы те, кто бросился бы меня разыскивать, узнав, что я объявился в их краях: не станешь же от них бегать или поворачиваться к ним спиной. Но куда деться на эту неделю? В Риме меня знала каждая собака. В Милане мне шагу не ступить, чтобы кто-нибудь не окликнул. А потом с меня уже не слезут. Я сказал слишком много или слишком мало. Я вернулся не за тем, чтобы попасться им в лапы, и не за тем, чтобы меня фотографировали перед Миланским собором или на фоне площади Навона; я вернулся не за тем, чтобы давать интервью и пресс-конференции или раздавать автографы, если меня узнают в кафе или в кино. В этом и была опасность. Совет Чезаре Ардити полностью соответствовал моим собственным представлениям о линии поведения. Раньше я действовал в открытую, теперь же мне необходимо тщательно рассчитывать свои шаги, не выдавать своего присутствия и своих намерений, особенно тем, кто, слишком внезапно переметнувшись на мою сторону, могли случайно задуть еще не разгоревшийся пожар. Тот же самый эффект неожиданности, в свое время обернувшийся против меня, я должен использовать против тайных недоброжелателей, придавших всему делу необратимый характер и закрывших люк у меня над головой. Что написано пером, того не вырубить и топором! Теперь этот аргумент был в моих руках. И еще кое-что. Правое слово превыше всего. Скоро они это поймут. Можно нисколько не заботиться о личной репутации и неукоснительно следовать этому правилу устной наивности — умом которую не понять, — своего рода фетишу. Я чувствовал чудесную отрешенность от последствий публикации: вторая рукопись, написанная той же рукой, разоблачит грязную тайну рождения первой, многим казавшегося подозрительным!

Но в очередной раз все обернулось иначе. Всадив свой дротик в блюдо обетованных даров, я возвещаю, что лирическое отступление завершилось само собой, единственно возможным решением.

Неделя — это очень долго для страны, где я в любой момент мог наткнуться на людей, с которыми мне было бы лучше не встречаться. Что делать столько времени под проливным дождем? Как часто, отправляясь в заданном направлении, с конкретной целью, я отклонялся от первоначального плана и оказывался в прямо противоположном месте, нередко даже в другой стране. Тем не менее, как все люди, которые всю жизнь мотаются с места на место, отдаваясь на волю случая, я, как уже сказал, терпеть не мог убивать время и слоняться без всякой цели. А в Италии, где поливал ледяной дождь, жители были вынуждены покидать свои дома, дороги пришли в негодность или превратились в каналы, по которым, увлекаемые течением, плыли лодки с матрасами и домашними животными, я не мог пойти куда глаза глядят и укрыться в какой-нибудь деревушке, окруженной водой или отрезанной горными потоками.

Я все-таки вырвался из Генуи и к следующему утру добрался на попутках до Вероны. Я снова стоял на обочине, у въезда на автостраду Милан-Венеция. Вот тут-то все и решилось. Под нахлобученным капюшоном меня было не узнать, дождь хлестал со всех сторон, в резиновых сапогах хлюпало; я представлял собой жалкое зрелище. К тому же я ждал уже больше часа, и место выбрал не самое удачное: видно плохо, и движения почти никакого. Наконец один грузовик остановился. Я был так уверен, что мы едем в Милан — потом я хотел отправиться в Кунео или в Аосту, где я не рисковал попасться кому-нибудь на глаза и мог спокойно дожидаться дня, назначенного Чезаре Ардити, — что только увидев сквозь запотевшее стекло табличку, указывающую на выезд из Виченцы, понял, что мы едем в другую сторону. Это здорово насмешило молодого шофера. Он собирался разгрузиться в Местре и вернуться в Милан следующим вечером; он мог бы захватить меня с собой, если угодно. «Вы торопитесь? Что у вас, жена рожает! Днем раньше, днем позже!» Он выехал на запасной пусть, чтобы дать мне время решиться и заодно дорассказать анекдот. «Andiamo!» Я махнул рукой, чтобы он ехал дальше. «Va bene! Va bene!.. [79] Завтра привезу вас назад». Я взял предложенную сигарету. Мы совсем подружились. «Americano?» Отрицательный ответ его сильно разочаровал. У него был дядя в Монреале, тетя в Цинциннати, еще кто-то там в Бруклине… Америка для него ассоциировалась с семьей; его родственники там преуспели — по крайней мере, он так думал. Он высадил меня у въезда на мост Местре, подробно объяснил, где мне найти его завтра, и пожелал мне удачи. То есть пожелал проскочить между капелек и подыскать себе сухое местечко для ночлега.