Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

Ханца перекрестилась.

Тот желанный холм, который мы прежде различали вдали, теперь исчез. Небо совсем приблизилось к земле, опустившись почти до верхушек одиноких деревьев, со всех сторон оно накатывалось на нас, как море. И на всем свете не было сейчас ничего, кроме этой безжизненной равнины.

Оглянувшись, я увидел, что идем мы теперь в ином порядке: всех нас ведет за собой Ханца. Согнутая в три погибели, она шла осторожно, маленькими шажками, крепко вцепившись обеими руками в тяжелый мешок. Так наша маленькая Ханца готова была уйти в вечность…

Вдруг я содрогнулся всем телом. Тоне, который плелся последним, неожиданно остановился и, уронив с плеча мешок, громко заплакал. Странно звучал его голос, гулко разносившийся по всей равнине, — он был подобен ночному собачьему вою.

Все мы остановились; Лойзе смотрел в сторону, губы его шевелились, словно ему что-то хотелось сказать.

Подняв брошенный мешок, Ханца закинула его за плечи рядом со своим. Ноша теперь была больше самой Ханцы, но придерживала она ее одной рукой; возможно, ее и вовсе не надо было держать — мешки спокойно лежали на спине, согнутой так, будто Ханца кланялась в пояс — они расположились удобно, оглядываясь на нас с откровенной издевкой.

Ханца взяла Тоне за руку, и мы пошли дальше…

Не знаю, где сейчас Ханца. Недавно я видел женщину в поношенной, заплатанной одежонке, с изможденным чахоточным лицом и спокойными глазами; на руках она несла грудного ребенка, двое детей цеплялись за ее юбку. Ссутулившись, она переходила дорогу усталыми маленькими шажками; на углу она остановилась и засмотрелась куда-то вдаль… Думаю, это была Ханца…

Мы озябли, промокнув под дождем до костей, холод вздымался с затопленной водой равнины, струился с серого неба, наполняя наши сердца отчаянием. Нам было так страшно, что мы не решались оглядеться по сторонам. Теперь и меня все настойчивее охватывало желание остаться здесь, лечь прямо в грязь, в лужу. Мы обменялись с Лойзе сочувственными взглядами…

В эту минуту раздался странный звенящий звук, словно посреди поля на самых высоких нотах зазвонил небольшой колокол. Это Ханца начала громко молиться.

И сразу нам стало легче, не так жутко, поутихла тоска. Казалось, будто вместе с нами вся равнина читает длинную, печальную молитву.

Мы замолчали, когда дошли до оврага. Здесь и в самом деле нас ждал конец.

Овраг был широкий, от дождя он до верху наполнился желтой водой, которая быстро текла, вздымая мутные волны. Через овраг было перекинуто тоненькое бревнышко, почти не обтесанное, круглое и скользкое, перил никаких не было и в помине. Мы остановились перед оврагом, и ужас охватывал нас все сильнее, подкатывался к самому горлу, будто кто-то сдавливал нам шею. Я весь затрясся, когда Ханца ступила на бревнышко.

Она сделала осторожный шажок маленькой грязной ногой, постояла и пошла медленно, согнувшись под тяжелой ношей, переставляя ноги так, словно шутки ради идет по канату. За нею шагнул Лойзе, а за ним следом я; все мы перебрались на тот берег, хотя чувствовали себя после этого совсем изнуренными, ноги у нас дрожали, будто мы странствовали целую вечность — миновали долгую, крутую, полную опасностей дорогу. На той стороне остался один Тоне. Он тупо поглядывал на нас, опустив беспомощно руки, словно они у него онемели.

— Иди сюда! — крикнула Ханца.

Что-то пробормотав, Тоне с размаху шагнул на бревно, так что вода захлестнула мосток, и в два прыжка был на нашем берегу. Но тут он покачнулся и упал.

— Ну, пошли дальше! — попросила его Ханца.

— Разве ты не видишь, что конца не будет? — закричал Тоне. — Нет его, нет!

Его действительно не было. Мы шли еще долго, но оставались все на том же месте. Перед нами простиралась все та же равнина, пустое пространство, которое за нами словно смыкалось. Да, тут было что-то загадочное — поле передвигалось вместе с нами. С неба до земли со всех сторон спускался огромный серый занавес, он и сбивал нас с толку, возможно, мы ходили по кругу…

В какую бы сторону мы ни взглянули, куда бы ни устремились наши усталые, робкие мысли, всюду было только пустынное безмолвное поле; вся земля превратилась в безлюдную равнину, и вся наша жизнь тоже. А мы все ходили и ходили вкруговую, и конца не было этому наваждению…

Неожиданно тропинка расширилась, превратившись в разъезженную проселочную дорогу.

— Значит, там холм! — воскликнула Ханца.

И действительно, справа показался холм, на вершине которого между деревьев что-то белело. Мы ускорили шаг, легче двигались ноги, и Ханца даже немного разогнула спину.

Но от усталости и огорчений страх и малодушие не покидали наши сердца, они замирали, как пойманный воробей, к которому протянулась рука, готовая свернуть ему шею. На дороге нам повстречался бродяга в лохмотьях, и мы бросились от него наутек — по траве, через лужи и овражки…

Тогда вдруг словно свершилось чудо. Перед нами возникла широкая мощеная дорога, и в тот же миг озарился восток — от земли до неба триумфальной аркой изогнулась яркая радуга. И в дальней дали показался большой белый город — радуга изливала на него все свое сияние.

Сердца наши радостно устремились к этому чуду. У Лойзе заблестели глаза, и он воскликнул:

— Туда, ребята!

Да, там была цель. Теперь мы знали, куда нас влекло сердце, когда оно переполнялось печалью. Там была новая жизнь, было спасение и все грядущее…

Мы шагнули в ту сторону, но что такое? Ноги наши не слушались, они были словно опутаны длинной веревкой, тянувшей нас назад, на пустынное бескрайнее поле, где обитала смерть. Мы остановились, на этот раз даже Ханца. Тоне сел у придорожного верстового столба, бросив котомку прямо в траву. Лойзе остановился посреди дороги, глядя широко раскрытыми глазами на огромный белый город, залитый светом радуги. Но радуга угасала, вместе с ней угасал и город. Голова Лойзе бессильно поникла… Назад, назад, в пустынное поле!

Мы до того устали, что не могли больше сделать ни шага. На холме ударил колокол, он звучал так скорбно, словно это был погребальный звон. Лойзе хотел сесть в траву у дороги, чтобы немного отдохнуть, но, опустившись на колени, повалился ничком на землю. И у меня было ощущение, будто я стою на качелях, подо мной колышется дорога, качается холм…

Радуга угасла, и на востоке снова сомкнулись тучи, припустил дождь. И мне показалось, будто мы опять среди бескрайнего пустынного поля, все идем, идем, а конца нет и никогда не будет…

Когда мы ехали домой на громыхавшей колесами крестьянской телеге и от усталости спали, мне снилось, что мы все еще идем, идем по безбрежной мертвой равнине, а конца ей все нет и не будет во веки веков.

Этот случай я вспоминаю в часы безысходной тоски и бесплодных душевных порывов.

В потемках

Смеркалось. Час был еще не поздний, но с запада надвинулись тучи — серая, густая, бесформенная мгла, за которой исчезло солнце. Вечер выдался жаркий и душный, окна были открыты, и в комнату залетали клубы уличной пыли. А комната была маленькая, почти пустая, против дверей — два разбитых окна, в простенке между ними висело зеркало в позолоченной, но уже почерневшей раме, тоже выщербленное посередине, у одной стены стоял диван, перед ним — стол и два стула, по другую сторону комнаты — кровать, а над нею изображение Божией Матери с младенцем Иисусом на руках.

В комнате было трое детей. Ана, двенадцатилетняя девочка, сидела на низенькой скамеечке и что-то штопала. Время от времени она поглядывала на сестру Тончку и брата, игравших за столом в домино. Серьезное, почти старушечье лицо Аны было некрасивым — худым и узким, прекрасны были только глаза, большие, удивительно спокойные, какие бывают у людей, многое переживших на своем веку. Сама она была долговязой и неуклюжей, ходила большими мужскими шагами. Более ребячьим и веселым было личико ее сестры, живо блестели ее глазенки, алели пухлые губки. Брат, самый младший из них, похож был на Ану — такое же серьезное, хотя и более широкое лицо, с нездоровым, землистым оттенком кожи.