Рисуя жизнь (CИ)

По локти мокрые рукава кофты обрисовались красными полосками. Кровь все текла и текла. А я, хоть и очень старался, так и был в полусне. Руки дрожали, лопата вырывалась из пальцев, словно, как и я, желая вновь свалиться набок и уснуть.

К рассвету, или чуть позже, я все-таки справился. Старик довольным не остался -- сам схватился за лопату -- меня отправил в дом. Как был мокрый и местами в грязи, так и свалился в кровать. И спал до полудня. Пока внизу не "зашумели" гости. Одиночные негромкие слова скорби и глухой топот, жаловаться на который было бы из ряда вон, но и не заметить который не получилось бы. Я сгорал от жажды и того больше от сковавшей чуть ли не все мышцы боли. Руки и шевельнуть не выходило, а пальцы на них тряслись, причиняя боль еще большую. И глубоко вздохнуть не получалось. Зато зеленый глаз наконец-то открылся -- я это сперва и не заметил. Только позже, у зеркала в ванной, в которую придти я себя все же заставил, после череды возмущения и смеха над собственным красно-зеленым лицом, я обратил на это внимание.

Душ помог, но не спас. А жажда, нисколько не охладев от впитых в кран губ, спустила меня все же на первый этаж. Там собиралась процессия и я остался почти незамеченным. Люди кучковались, шептались. Было десять, и разбились они в три группы по три человека. Отдельно от всех, упершись руками в подоконник и всматриваясь сквозь окно вдаль, стояла невысокая девчонка лет шестнадцати. Лица её я не видел. Бедра её были худыми, вздрагивали то и дело, волосы до плеч цвета каштанового, с вкраплениями черных. На ней было темное платье до колен, черно-белые кроссовки и длинные в цвет платья гетры, которые при движении бедер сливались с платьем в единое целое. Я прошел на кухню, и смотрел на нее уже оттуда, но лица так и не увидел. Она будто прятала его именно от меня, хоть и не могла обо мне узнать.

Старик сидел за кухонным столом, заметил видимо мой взгляд, одернул меня и принялся рассказывать мне об отце. "В городе живет три тысячи, в неделю умирают примерно пятеро, рождается около трех, и двое непременно сбегают отсюда прочь -- посчитай в уме, сколько осталось дней или лет?". Отца, за побег из Н, он обвинял в предательстве, мать в потворстве бесам, а меня в слабости. В чем-то я даже с ним соглашался, хоть и молчал. В дом пришли еще двое -- те, что днем ранее принесли покойную, - тогда все и отправились к обозначенному месту. Дед взял меня за локоть и повел за ними следом. Встали мы метрах в пятидесяти, откуда громогласные перепевания непонятно откуда возникшего батюшки были для меня не громче свиста ветра. Один за другим с телом прощались родственники. Женщины плакали, хоть и едва заметно. Мужчины все как один повесили головы. Старик снова заговорил. О том, что конец у всех одинаковый и только живым есть дело до мертвых -- ни Богу, ни Дьяволу мертвые не к чему. А у живых, помимо памяти, в день прощания может быть только два вопроса: где закопать, и с каким лицом?. Не понял я, о чьем лице он тогда говорил. О лицах скорбящих -- честно покрытых горестью у одних, и откровенно скучающих у прочих. Или все же о том лице, что он сам прошлым вечером умело нарисовал на покойной. Вместо ответа на этот вопрос, дед разрисовал ответ на другой. "Где?" - хоть меня и мало беспокоило, казалось, очень важно для самого старика. Говорил, что место паршивое. Что у покойной не было больших средств, но являлась она близкой знакомой семьи К, большая часть которых и была среди тех, кого я принял за родственников. Что К могли бы не поскупиться. Что лежать в пустом неприглядном поле -- худшее, что может случиться после смерти. Я спросил его о том месте, где лежат и отец и мать, но он ответил, что мне еще рано знать и позже он мне все объяснит.

Когда ящик закрыли, старик сказал, что видимо помощь наша не понадобится, и повел меня назад в дом. Я впервые заговорил с ним первый -- сказал, что мышцы с непривычки жутко болят. Он смеялся. Дал мазь, велел натереться, а затем вручил иголку и нитку. И до самого вечера я, то вновь втирал в кожу эту мазь, то накручивал швы на всем подряд. Он давал кусок тряпки -- я сквозил её швами. Давал мягкие игрушки -- уродовал черной ниткой их. Потом были овощи, кусок вареной колбасы, еще что-то. Велел остановиться он только когда пальцы мои дрожать прекратили, выпрямившись в бесконечной судороге. Было все это весело и даже немного по-отечески.

Вечером он меня отправил в город. В аптеку. С длиннющим списком, смятым комком в кармане. Шел я пешком, и мазь на удивление помогла. Шел легко. А идти, даже самой короткой дорогой, пришлось более часа. Город, хоть и большим не был, растянулся тонким слоем на несколько километров. И аптека была в самом его центре. На самом деле, как я выяснил позже, аптека была не одна, но дед, назло или просто так, отправил меня именно к той. Людей было немного кругом, и скопище коттеджей не давало мне понять, отчего Н называют именно "городом". "Поселок", или "деревня" подошло бы лучше. Но каждый, кто жил в Н, всегда с упоением говорил "в нашем городе". Будто мышь вдруг станет мустангом, стоит её только прозвать "Буцефалом".

Иногда я обращался к редким прохожим, чтобы не сбиться с маршрута. Люди сперва смотрели с отвращением, затем признавали во мне внука старика, спрашивали так ли это и тут же с радостью помогали. И так каждый, к кому я обращался. Казалось это более чем странным, или присущей местным враждебностью к "чужакам", до тех пор пока возле самой уже аптеки не встретились мне четыре девчонки-малолетки. Среди них была и та, все в той же одежде, только пальто сверху. Лицо её оказалось совсем без нежных черт. Строгое и угловатое. И она и три её подруги захохотали, лишь завидев меня. Я искренне не понимал, что за напасть, всматривался и в руки и в ноги, но не находил ответа. И только когда она обратилась ко мне, когда назвала "зеленым человеком", все встало на свои места: и их смех, и поведение каждого, кого я встречал ранее. Она всучила мне деньги, умоляла купить им водку. И я, конечно, понимал, что всем им рано еще пить, но крутил в голове, что она сегодня похоронила бабушку, и все-таки купил им ту бутылку. О том, что "старуха" та, ей никем не приходится, что притащили её на похороны родители "непонятно зачем", и что пить она будет просто потому, что завтра не надо в школу, я узнал уже после того, как отдал бутылку. Гнусавым голосом она рассказала обо всем этом, послала меня в сторону трех известных всем букв, и тут же убежала вместе с подругами. Помню, как был всем тем возмущен. А еще помню, как смеялся на пути обратно, вновь и вновь констатируя: "Зеленый человек позеленел от злости".

.

.

По первости я и не догадывался, зачем старик заставляет меня шить, орудовать лопатой (даже когда никаких "гостей" к нам не привозили) и разглядывать лица "клиентов". Сперва это было для меня как будто нелепая фраза и десяток нелепых тем при знакомстве: думал я, что старик выдумывает новые и новые занятия, чтобы мы сроднились. И ведь тянулось это многие недели, а я не понимал. Но и всегда был он так же груб и резок. Что не так -- кулаком в лицо или в живот. К боли я быстро привык, но вот к унижению привыкнуть не мог. И так он разнился: когда все у меня получалось, хотелось назвать его "дедушка", однако, слегка опоздаю или ошибусь, и снова он становился "дьяволом".

Каждое сшитое яблоко, или апельсин, я распарывал и сшивал вновь. А с каждым новым "клиентом" становился их вид мне все более безразличным. И руки и ноги все крепче и крепче... но не складывал я все это воедино. Многие и многие недели.

.

.

С пакетом лекарств, хоть я и смеялся над своим зеленым лицом, идти было не так весело. Пакет был не тяжелый, но увесистый. Часы дошли до десяти, когда вернулся я в дом. Свет горел, но на первом этаже старика не было. Я оставил пакет и отправился на поле моей битвы со стихией накануне. Тропинка еще была влажной, однако пришел я без происшествий. Яма сильно уменьшилась в размере, а выглядывающий край ящика почти слился своим цветом с землей.