За городской стеной

Железная логика. Кто не орет со всеми — остается за бортом! Ужас мгновения, когда поезд метро вырвался из тоннеля, а он качнулся вперед, стоя на краю платформы, в мыслях распростертый между рельсами там, в манящей глубине. Внезапные пробуждения среди ночи в холодном поту; пронизывающая боль в груди и смертная тоска; глубокий вздох, пока сообразишь, кто же ты и где ты, затем сигарета, без которой не решить, сходишь ты с ума или нет; или изжога — предвестник инсульта. «Это может случиться в расцвете сил И С ВАМИ — ЗАСТРАХОВАЛИ ЛИ ВЫ СВОЮ ЖИЗНЬ?» Хватит, давай-ка начинай отсчет в обратном порядке: восемь, семь, шесть, пять, четыре… И такому человеку дали погибнуть…

Он остановился на дороге. Это же проселочная дорога, тихая дорога. Хватит! В затылке началась пульсирующая боль, как это бывало в Лондоне, зияющая пропасть страха влекла его, не хотела смыкаться — и какой-то частицей сознания он все еще немного сожалел, что уехал. Нет! Хватит!

Он напряг мускулы до предела. Затем постепенно расслабил их и стал успокаиваться. Впредь уж он добровольно не вызовет духов, не хлебнет этой отравы — иначе и не назовешь. За последние несколько месяцев ему не раз приходило в голову, что он теряет рассудок — и единственно потому, что уж очень дрянной была его жизнь.

Он был настолько занят мыслями о себе, что не заметил суматохи вокруг трех сбившихся вместе коттеджей по соседству с домиком, где он поселился. Будь он хоть чуточку повнимательней к тому, что творится, вокруг, он обязательно заинтересовался бы — откуда взялись все эти машины, почему горит свет и суетятся люди в таком месте в такой поздний час, но он, так ничего и не заметив, прошел еще шагов двадцать по дорожке к себе.

Войдя в дом, он не мешкая отправился спать.

Он уснет. Сон унесет прочь заразу и, быть может, укрепит его в решимости. Спать! Приглушенный гомон доносился от соседних коттеджей, но это лишь подчеркивало окружавший его покой. Глубокая, ровная тишина. Он погрузился в нее. Он приехал, он положил начало, он поступил так, как хотел.

Глава 3

Эдвин сидел в парадной комнате своего коттеджа. Лампа не была зажжена, огонь в камине, проглядывавший сквозь толстый слой угольной пыли, слегка подсвечивал свой собственный дымок; занавески на окнах были не задернуты, и дверь приотворена. Он не хотел принимать никакого участия в том, что происходило через дом от него, однако напряженно прислушивался к каждому долетавшему оттуда звуку. Он пододвинул кресло к камину и поставил ноги на решетку, локти его упирались в колени, пальцы крепко сжимали подбородок. Лицо его носило безошибочное сходство с лицом женщины, встретившейся Ричарду, но то, что казалось в ней пугающим, в Эдвине обернулось откровенной некрасивостью. Бледная кожа туго обтягивала грубые кости, нос был усеян словно выпертыми изнутри угрями и твердыми багровыми прыщиками; глаза сидели так глубоко, что втянули за собой брови — они не прочерчивали четкой линии, которая указывала бы на властный характер, скорее свисали, топорщась жесткими растрепанными волосками. Не лучше обстояло дело и с фигурой — она была худа, не будучи тонкой, а плечи и руки с выпирающими мускулами бугристы и некрасивы. Лишь по кистям рук да еще по выражению глаз можно было догадаться, что человек этот наделен незаурядной силой. Ибо кулаки, прицепленные к оплетенным сухожилиями запястьям, были похожи на гири. Глаза же отнюдь не выражали отталкивающего самодовольства уверенного в себе силача — они выражали холодную решимость, порой успешно подавляемую, так что ее можно было принять за меланхолию, а порой столь твердую, что поколебать ее, казалось, не могло бы ничто на свете. Хотя этот неуклюжий, некрасивый человек был на три года моложе Ричарда, он легко мог сойти за отца последнего — если бы не выражение лица: на лице его в эту минуту отражалось такое горе, такое отчаяние, какое дано испытывать лишь в молодости.

Он сидел, наряженный в свой лучший костюм, вдыхая угольный дым, и больше всего на свете хотел умереть; только мысль, что смерть — это полное забвение, удерживала его от какого-нибудь необдуманного поступка. Потому что женщина, которую он страстно любил и для которой значил не больше, чем любой шапочный знакомый, рожала ребенка — не от него; вот уже несколько минут он слушал ее крики, все больше каменея в своем кресле, пока наконец не стал недвижим и бездыханен вроде громоздкого буфета, стоявшего в углу комнаты, и только бледные как мел щеки и побелевшие суставы пальцев свидетельствовали, что это сидит живой человек.

Но вот он услышал захлебывающийся крик новорожденного. Кинулся к двери, распахнул, в последний момент успел придержать створку, чтобы, ударившись об стену, она — не дай бог — не испугала внезапным громом Ее. Теперь плач слышался более отчетливо, а вместе с ним радостно-возбужденный говор. Эдвин вышел на дорожку и остановился, дрожа. Ему не надо было ничего, только бы увидеть ее или хотя бы справиться — как она. Плач, голоса, ветер… Он стоял на дорожке и смотрел на квадраты света, падавшего из окон ее коттеджа, нет, пойти туда он не мог. Собственно, почему бы и нет, никто не осудил бы его; вот уже пять лет, как они соседи, кто, как не он, съездил за доктором из отдела здравоохранения, когда выяснилось, что местный врач болен; ему будут только рады — и все же пойти туда он не мог. Дженис, только что давшая жизнь незаконнорожденному ребенку, не захочет видеть человека, питающего к ней такие чувства, ей это будет неприятно. Но что-то сделать надо. Он не мог закричать, не мог сесть в машину и носиться в ней до полного изнеможения, не мог отлучиться из дому. Он должен оставаться на месте и ждать, пока кто-нибудь придет и скажет ему, что все хорошо. Все должно быть хорошо!

Он вернулся в дом, зажег свет и оставил дверь открытой настежь — они поймут. Очутившись в своей комнатушке — крошечной, три шага в ширину, — он постепенно овладел собой, достал бутылку виски. Виски он купил еще днем на случай, если отец Дженис, Уиф, захочет выпить и заглянет к нему. Эдвин налил себе полстакана и подошел к зеркалу. И тут же заслонился стаканом: видеть свое лицо было нестерпимо. До чего же он безобразен! «Как смертный грех», — сказала как-то его мать.

В среднем коттедже жила миссис Джексон. Вот у нее не было сомнений относительно того, где ей должно находиться в этот вечер. В центре событий! По ее мнению, в происшедшем прекрасно сочетались пример горькой женской доли и пикантная загадка скандальной истории. И потом, машина доктора! Она подкатила к самой ее двери! Вихляя бедрами с неподражаемым достоинством, миссис Джексон обогнула машину; ее горделивая походка ясно давала понять, что Коттеджам на Перекрестке теперь сам черт не брат, раз уж такие автомобили запросто стоят тут.

Именно миссис Джексон заметила отсутствие Эдвина — от ее глаз никогда ничто не ускользало, да она и не простила б себе такого, — поэтому, сделав несколько пируэтов вокруг радиатора, она пошла за ним.

— Ну, что это ты хандришь тут в одиночестве? — спросила она, врываясь в комнату. — Тебе нужно зайти к ним.

— Как Дженис? Ничего?

— Как Дженис? Прекрасно! А что ей сделается? Ну, помучилась несколько часов. Многим женщинам куда хуже приходится, поверь на слово. А когда до дела дошло, расправилась она с ним, будто со щенком. Она ведь в боках пошире, чем может показаться на первый взгляд.

Эдвин скривился, как от боли, и сцепил пальцы. Но он решил, что придется довольствоваться сведениями, полученными от миссис Джексон — хотя она была последним человеком, от которого ему хотелось узнать подробности, — и, раз так, обижать ее не следовало.

— Но она чувствует себя хорошо? Нормально?

— Да она гораздо крепче, чем кажется, — Дженис-то. Я всегда это говорила. И не только теперь, а еще когда она совсем маленькой была. Я тогда еще говорила Эгнис: не обращай ты, говорю, внимания, когда она ноет, что устала. И Уифу я это говорила, потому что я всегда правду в глаза говорю. Я вовсе не хочу сказать, что девчонка прикидывается, но создается впечатление…