За городской стеной

Он зажег еще одну спичку, низко опустив ее, чтобы, упаси бог, не увидеть это лицо еще раз, а также избавить старуху от смущения, которое, по его мнению, не могла не испытывать женщина столь уродливая. И тут он заметил, что плащ ее накинут поверх несуразных меховых отрепьев; из-под меха же виднелся лиф блеклого шелкового платья, какие носили лет тридцать назад довольно состоятельные модницы.

Она затянулась и тут же, поперхнувшись дымом, отчаянно закашлялась, так что он отшатнулся, испугавшись, что ее сейчас вывернет наизнанку: впечатление было, что ее рвет по малейшему поводу. Затем старуха сунула сигаретку в угол ярко намалеванного рта и, казалось, забыла про нее.

— Опять пропустила автобус, — сказала она. — А ведь заметил шофер, что я стою на дороге, и, слава богу, знает он меня уже достаточно хорошо — так нет, остановиться на горе не пожелал. Гад ползучий! Прохвост!

Ричард видел совсем близко ее блуждающие в потемках глаза, и ему очень захотелось пойти своей дорогой.

— Боюсь я ходить одна, — продолжала женщина. — Все это знают. Паниковать начинаю. А для нервов нет хуже. Да тут кто не испугается.

Было ясно, чего она хочет. Настоятельность просьбы усугублялась тоном ее голоса: ровного, почти без повышений и понижений, но в самой ровности этой чувствовалась такая горькая озлобленность, что можно было догадаться, чем рискует человек, отважившийся отклонить ее просьбу.

— Я провожу вас домой.

— А почем вы знаете, что я иду домой?

— Не знаю. Извините, я хотел сказать, что провожу вас… куда вам угодно.

— Проводите меня, да? Проводите меня? Меня? Будете моим кавалером? Ха-ха-ха!

Смех прошел сквозь сигарету, стряхнув пепел, который полетел Ричарду прямо в лицо; его передернуло.

— Он проводит меня! Чудеса! Просто чудеса!

Продолжая посмеиваться — теперь уже внутренним смешком, который сотрясал все ее многослойные одеяния, клокотал в груди, растягивал и без того туго натянутую кожу на лице, — она заковыляла по дороге.

Шла она быстро, и Ричард скоро обнаружил, что не так-то легко за ней поспевать.

— Тут три мили, — сказала она, — этот сволочной автобус подходит к самому дому.

После этого несколько минут она не раскрывала рта.

Ненадолго вышла луна, просвечивая сквозь тонкую завесу облаков, будто желая своим холодным прикосновением их растопить. Женщина шла впереди него, лунный луч запутался у нее в волосах, делая их еще больше похожими на сбившийся вереск. Иногда в поле его зрения на миг попадал ее профиль. Бледная кожа в этом освещении приняла такой безжизненный землистый оттенок, что Ричарду казалось, будто перед ним движется привидение. Шла она почти бесшумно, и, бросив взгляд ей на ноги, Ричард увидел мягкие домашние туфли с большими шерстяными помпонами, сопровождавшими кивком каждый ее шаг по сырой, чуть поблескивающей сейчас дороге.

Он соразмерил свои шаги с ее и попытался представить себе повседневную жизнь этой старой женщины. Однако дальше набора довольно-таки мрачных штампов дело у него не пошло. Как бы то ни было, это занимало его мысли на протяжении следующей мили, а то и больше.

— Сейчас нам сворачивать. Вот где начинается темень. Нет, все-таки надо их заставить провести на этот участок свет.

Дорога, по которой они шли до сих пор, могла — по сельским масштабам — именоваться шоссе, та же, на которую они ступили сейчас, оказалась куда более глухой. На шоссе их с грохотом обогнало несколько грузовиков и легковых машин, которые мчались посередине дороги и, уверенные в своей безнаказанности, лихо заворачивали на перекрестках. Здесь же подобных развлечений не было. Эта дорога пролегала через несколько деревушек и вела к поселку, где когда-то находился помещичий дом, а теперь шла бойкая торговля семенами и саженцами из старого поместья. По обе стороны дорогу окаймлял лес, и даже в тех местах, где он прерывался, неуклонный подъем не давал никаким освещенным вехам подолгу оставаться в поле зрения. Порой можно было увидеть неяркое зарево над одним из промышленных городков на побережье, но оно быстро исчезало из вида, да и толку от него было мало.

Теперь Ричард был рад обществу старухи не менее, чем — по ее словам — она его. Впереди все терялось во мраке. Легкий ветерок, шурша пересохшей от зноя листвой, заползал ему за шиворот, холодил кожу, так что по спине бегали мурашки.

— Нужно спуститься с этой горки, перевалить через следующую, а там уж рукой подать. Край света! Дыра! И я тут прозябаю.

— Вам не нравится жить здесь? — перебил ее Ричард, обрадовавшись возможности прервать наконец молчание.

— Нравится? Нравится здесь? Кому может нравиться жить в дыре? Что тут делать женщине? Я ведь прежде в городе жила. Не то чтобы родилась там, но жить жила. В Уэйкфилде. Слыхали про такой? Там хоть какая-то жизнь была, будьте уверены. Всегда можно было найти себе занятие. А здесь! Здесь нет ничего. Неужели вы думаете, я стала бы здесь сидеть, если бы у меня была хоть какая-то возможность вырваться? Это я-то! — Она замолчала, и в темноте было видно, как ее глаза шарят по его лицу. — Ну как по-вашему?

— Полагаю, что нет.

— Полагаете, что нет! То-то! — Она ухмыльнулась, и черная яма открытого рта почти вплотную подступила к глазам; казалось, если бы не несколько туго натянутых тонких белых ремешков, лицо ее развалилось — бы на части. — Вы молодой, — продолжала она. — А молодым на все наплевать. — Она сделала шаг к нему, и Ричарда прошиб пот при мысли о том, куда может зайти ее игривость. — Молодым людям ни до чего дела нет. Верно я говорю? — Она хотела проворковать это, но слова ее прозвучали скрипуче и грубо; ухмылка снова обезобразила ее лицо, и дыхание неприятно ударило Ричарду прямо в нос.

— Полагаю, что нет.

— Что-то вы сегодня больно много полагаете. Кавалер вы мой или нет? Ну-ка! Кавалер или нет?

Она распахнула плащ и меховые отрепья и уперла руки в широкие бока, которые распирали длинное платье, как фижмы.

— Ага! — Она сделала еще шаг вперед, хлеща его своими отрывистыми восклицаниями. — Ага! — Он попятился. — Ага-ага-ага! — Он угодил каблуком на обочину дороги, оступился и упал. В мгновение ока она очутилась рядом.

— Что, напились? Ну-ка! Признавайтесь! Я не возражаю против того, чтобы молодые люди пили, но хочу, чтобы меня об этом предупреждали.

— Да нет же! Я просто поскользнулся. Очень сожалею! — Он подался назад, оперся ладонями о влажную траву и вскочил, испытывая чрезвычайное облегчение оттого, что снова оказался выше ее.

— Сожалею! — закричала женщина. — Сожалею! Так я и знала, что этим кончится. Все вы одинаковы — шпана проклятая! Все вы сожалеете. А вы не думаете, что и женщине может быть жаль? Вы не думаете, что такая женщина, как я, тоже имеет право сожалеть?

Она подняла руку, затем опустила ее, запахнула плащ и пошла прочь. Ричард не стал ее останавливать, однако, прислушиваясь к ее удаляющимся шагам, вдруг решил, что оставить ее сейчас было бы трусостью. Если первоначально предложение проводить ее было продиктовано остатками рыцарства, проявляя которое благодетель получает ничуть не меньше удовольствия, чем благодетельствуемый, то теперь после этой странной выходки женщина оказалась перемещенной в совсем иной разряд, — разряд обиженных жизнью, которым должно помогать, невзирая ни на что. Он побежал вслед за ней.

— А я уж думала, вы умерли, — кротко сказала она и продолжала, как ни в чем не бывало: — Меня здесь поселил мой Эдвин, хотел, чтобы я не мозолила ему глаза. Он, видите ли, стесняется меня. Знает ведь, что мне на свои деньги не прожить. Сказал, что это единственный коттедж, который он сумел найти. Врет, конечно. И потом, не понимает он ничего. Я не выношу деревню. Здесь нечего делать. Знаете, — на этот раз ее голос опустился до настоящего шепота, — по-моему, здесь недолго и спятить. Спятить! Я сказала об этом своему Эдвину, но он знать ничего не хочет. А я ведь серьезно. Запросто можно спятить!