Как я охранял Третьяковку

Сид Вишез-Кулагин, хвала небесам, почти совсем уже позабыл о неудачной презентации своего дебютного альбома, а потому согласился вернуться к этому наболевшему для меня вопросу.

Для затравки и разгончика, в качестве аперитива он принялся рассказывать про замечательное третьяковское житье-бытье. И чем дальше он рассказывал, тем сильнее загорались мои глаза.

Со слов старины Сида место казалось просто сказочным. Валгалла для погибших в бою викингов, рай на земле! Подробности, которыми он щедро удобрил свое гнусное вранье заставляли учащенно биться сердце и радостно шевелиться волосы на жопе.

В Третьяковке в любое время года и сухо и тепло (знаете, после штрафной стоянки это было в моих глазах уже решающим обстоятельством). Люди вокруг все культурные, обходительные (ни тебе пьяных водительских дебошей, ни ночных наездов коптевской братвы, ни внезапных ментовских облав). Сотрудники Службы безопасности рассекают по Третьяковке на пиджаках и при гаврилках (куда уж там ватным штанам и валенкам сторожа…).

Говоря о самой службе, необходимо, мол, отметить, что основана она на исключительно гуманистических принципах. Устал служить – кофейку попей в зимнем саду с фикусами и попугаями. Попил – в шахматишки перепихнись. Надоело – прикорни на диванчике в комнате психологической разгрузки. После смены – физкультурные эстафеты и футбол. Когда нет футбола – дружеская вечеринка в кругу коллег с омарами и консумацией. Если вдруг омаров не завезли – поэтический диспут и литературные чтения. Роман в стихах, а не работа!

Что же до материального вознаграждения, то зарплату составляют двести убитых енотов. Да, на первый взгляд, это не так много. Можно даже сказать, мало. Но, если честно, за такой санаторий надо бы еще с сотрудников деньги брать! Во всей России, может быть, только Чубайс имеет сопоставимые по комфортности условия труда. Правда, Чубайс-то в обмен на все на это дьяволу душу продал, а от меня таких жертв не требуется.

Кулагин сам не видел, но ему рассказывали, что когда по линии обмена опытом приезжала делегация охраны Лувра, то некоторые парижские коллеги, пораженные увиденным, плакали как маленькие дети. А один француз и вовсе устроил натуральную истерику. Он мертвой хваткой вцепился в перила лестницы и страшным голосом орал, что ни в какой Париж он больше не вернется, и что он хочет умереть здесь, в Третьяковке. И Кулагин непременно покажет мне глубокие борозды, оставшиеся на паркете от ногтей того француза – бедняга сопротивлялся до последнего даже когда его тащили за ноги к выходу.

В общем, двести грина за такую работу – вполне нормально, а желать большего – это уже, знаете ли, наглость. Наглость, переходящая в безумие.

Впрочем, Кулагин честно предупредил, что в зарплатной песне имеется одно «но». Возможны небольшие задержки с выплатами. Не-боль-ши-е.

– Ничего ужасного, поверь. Буквально на пару-тройку дней иной раз задержат… Но это вполне терпимо, – уверял меня Кулагин.

– Конечно, терпимо! – вскричал я. – Мы потерпеть готовые!

К слову сказать, и исключительно между строк. Описываемый разговор происходил в начале июля, стояла африканская жара, я ходил в шортах, томимый зноем и неясными порывами. Двадцатого числа, пройдя через невероятные испытания, мне удалось-таки устроиться на эту работу. А первые деньги в Третьяковке я получил, когда выпал снег, в середине ноября.

Кулагин, заклизми его в отверстие, тем временем прямо соловьем заливался:

– Скоро, – говорит, – все лицензии получим, будем со стволами ходить, как Чак Норрис в сериале «Техасский рейнджер».

– Блин! – сробел я. – А это обязательно?

– Да нет, ну что ты! – отвечает он, сообразив, что загнул лишнего. – По желанию.

Ох, ё-ё-ё… Зато, говорит, вообще – лепота и парадиз! Девки так и шмыгают, только вот разве что из штанов не выпрыгивают при виде бравых секьюрити.

– А сам-то, – спрашиваю, гаденько хихикая, – того-самого?

– Семерых! – небрежно бросил Кулагин.

И ни один ведь мускул не дрогнул на подлой роже!

Что уж там говорить, если начальник смены – выпускник МИФИ, без пяти минут кандидат наук, душа-человек.

«Ух, ты! – думаю с замиранием сердца. – Вот он мой большой шанс! Заветная собачья мечта…».

– Старина! – истово взмолился я. – Поспособствуй, замолви там словечко!

Старина подулся для порядка, припомнил мне пару моих собственных особо циничных шпилек про «сорговское» творчество, но все же обещал похлопотать.

– Да уж, ты похлопочи там, голубчик! Не забывай старика! – заискивал и лебезил я.

2. «Сектор чист! Заходим!»

Через несколько дней благодетель мой позвонил и передал короткие инструкции. Мне надлежало, одевшись во все самое лучшее, поутру подъехать к Третьяковке и занять позицию подле каменного изваяния основателя Галереи, а дальше положиться лишь на провидение, да на его кулагинскую ловкость и обходительность. Он, мол, старый пройдоха все устроит. В назначенный час я барражировал в условленном квадрате.

Было довольно рано, но уже жарко припекало солнышко. На фигурном заборе каслинского литья сидела пара случайных ворон. Из привратной будки на меня подозрительно пялился милиционер, поминутно переговариваясь с кем-то по рации. Я делал вид, что ничего странного не происходит, и с самым беззаботным видом разглядывал цветочную клумбу. Милиционер не верил в мою гражданскую непорочность ни на грамм, и со свойственной всем милиционерам бестактностью совершенно не скрывал этого. Наконец, когда я уже окончательно приготовился быть свинченным в участок, откуда-то из-за угла с чашкой в руке появился Алексей Александрович, друг сердечный.

Одет он был на мой вкус странно, даже крикливо. Довольно неплохой двубортный пиджак дорогого сукна дополняли какие-то убогие шаровары, немыслимая ядовито-голубая рубашонка и маленький черный галстук на резинке. Перехватив мой недоуменный взгляд, Кулагин не замедлил с разъяснениями:

– Из-за жары я облачился в слаксы. Тропический вариант униформы корпуса Роммеля, хе-хе.

Э, думаю, брат, ну ты загнул загогулину! Повидал я в жизни слаксов – и польских, и армянских, и кооперативных, и артельных, и всяких разных… Но то были просто всем слаксам слаксы! Домашние порты турецкого гастарбайтера на привале – вот что это было такое на самом деле. Вслух, естественно, я ничего говорить не стал, имея в виду пикантность ситуации.

То есть вообще ничего не говорить было бы невежливо – человек все-таки старался, наряжался в дивные материи, хотел быть прекрасным и актуальным. Поэтому с притворной (ох, весьма притворной!) завистью оглядев кулагинские штанцы-самостроки, я с чувством произнес:

– Э-э-э, шайтан… Да ты прямо казуал, блин. Иствикский красавец! – и этак выразительно-восторженно поцокал языком.

Лучшего и придумать было нельзя, так как нет для старины на свете более приятной вещи, чем вид завидующего ему меня. Сопровождаемый Кулагиным, я проник под своды ГТГ. Думал ли я, что в ближайшие два с половиной года буду входить в эти двери и выходить из них намного чаще большинства своих сограждан? Конечно, нет. Ан, так все и сложилось. Но погоди, нетерпеливый читатель, не торопи автора! Э… Ты еще вообще здесь, нетерпеливый читатель?

Внутри было все в мраморе и приятно прохладно.

– Система кондиционирования воздуха, – пояснил мой провожатый. – Микроклимат, постоянная влажность, тыркал-пыркал…

– Д-а-а… Внушаить… – вынужден был согласиться я.

Надо же, какая трогательная забота о достоянии республики!

Со временем мой восторг поубавился, конечно. Окончательно он сошел на нет уже следующим летом, которое выдалось исключительно теплым. В самый неподходящий момент главный холодильник Галереи вдруг сказал «прощай, прости» и сдох в страшных корчах. Половина финских кондиционеров из глупой механической солидарности тут же отказалась продолжать работу в такой невыносимой обстановке, а другая половина принципиально давала нагора лишь треть проектной мощности. Атмосфера прямо на глазах накалялась во всех смыслах.