Сочинения. Том 1. Жатва жертв

— А Воронова?..

— Что за вопрос! Ты знаешь, кто у нее папа?!

— Я слышал, что Мальцева — наша «актриса» — плоха. Понос.

— У «актрисы» понос?..

Славик прервал разговор. Запинаясь, с вызовом выкрикнул:

— Я не-не… вы-вы-живу, — и заплакал.

Никто не утешил его. Все молча ждали, когда он утихнет.

Разыгрался скандал. Нескольким ученикам не достались конфеты. С кухни вышли две учительницы: «Мы только что по счету выдали разносчикам по две конфеты на каждого присутствующего ученика. Кто взял чужие конфеты?» Учительницы стали обходить столы. Кто-то предложил счастливым обладателям двух конфет выделить по одной для пострадавших. Генка видел, как некоторые стали спешно запихивать свои конфеты в рот. В столовую вызвали завуча и директора школы. Они попытались найти выход из положения.

Один из десятиклассников всех перекричал:

— Я отдаю половину конфеты… Поможем нашим товарищам!

Генка понес сдавать половину своей конфеты. Другую половину он положил в рот на улице.

Сладкая шоколадная жижица потекла в желудок, желудок, как спящее животное, проснулся, больно забурлил. Генке казалось, что все частички конфеты немедленно, не откладывая, претворялись в кровь, в клетки тела. Он пережил возбуждение, как после вина, однажды выпитого; в действительности же лишь почувствовал себя таким, каким он был до наступления затяжных голодных зимних дней. Его мысли приобрели уверенность: «Славик мог бы подойти ко мне и предложить дружбу раньше. Что же он! Он правильно сказал: ему не выжить. Он был слишком толстым. И тратил зря калории. Но он не виноват. Не виноват. Хотя похож на Добролюбова. Но мог им и не стать. Теперь не станет…»

Остановился около руин разбомбленного дома, из груды кирпичей потянул доску. Доска не поддавалась. Попытался ее раскачать. «Ты что тут шакалишь!» — услышал за спиной голос. Генка, не оглядываясь, подхватил портфель и направился к роддому, во дворе которого ему удавалось добывать полутораметровые дровины. Самое главное, чтобы не были заперты ворота.

Ворота были открыты. Когда-то здесь был сложен высокий штабель дров. Теперь под снегом осталось совсем немного — один-два ряда. Снег спрессовался, без лопаты рыть было трудно. Наконец один конец бревнышка подкопал. Подхватил снизу и дернул вверх. Что-то тряпичное показалось, и увидел: его руки обхватывали голову мертвого человека, припудренную изморозью.

День еще продолжался. В начинающихся сумерках за столом сегодня собираются втроем: отчим получил освобождение от работы, мать устроиться никуда не могла. Мальчик не решился сказать, что и он никому не нужен, — школа распустила своих учеников. На сегодняшний день выпало много неприятностей.

Мать принесла самовар. Пили кипяток, для вкуса подсоленный и подперченный, каждый со своей долькой хлеба. Генка подсматривал за своими руками, недавно держащими мертвую голову. Ему казалось, что заиндевелая голова сейчас тоже думает о нем.

ТАРЕЛКА СУПА

Сегодня у отчима первый с начала войны выходной день. Он спал ночь, утро и половину дня. Все чаще в комнату заходила Клава, поглядывала в угол комнаты на постель, окликала: «Николя!..»

Слова не преодолевают смертельную усталость брата.

Генка поднимал над книгой голову. Все, что вокруг него здесь, плохо: плохо в комнате — тесной, холодной; электричества, все знают, уже не будет; темное безлюдье в коридоре и на кухне; плохо на улице: от людей тесно, но они идут или стоят словно утомленные какой-то на всех одной мыслью. Он там, в романе, который пристроился читать у окна. И негодует, что здесь у него нет таких товарищей, как в романе, и враги здесь не подлые.

Разве все, кого он знает, не могли бы стать другими, не ходить бессмысленно по улицам, не сидеть зря на работе. Дядя Коля рассказывал: станки в цехах стоят, электроэнергии нет, водопровод замерз, заводские устраиваются по углам, чего-то ждут, а потом бредут по домам.

Поднимает голову над книгой и видит уже не марсианские пейзажи, а белый город, и кто-то — не то его отец, не то он сам — говорит какие-то слова о смелых воинах, о рыцарях, о Чапаеве… Нет, определенно, это он сам говорит слова о смелых воинах, вот сам ведет уличный народ в сражение, и что же оказалось… Оказалось, отец с другой стороны кольца поднял бойцов в атаку.

Ура! Ура! В окопы фашистов летят гранаты. Они вопят. Но где им выдержать штыковой бой. Он уже видит, как отец громит врагов автоматом. Но что это?! Один рыжий «фриц» сзади подкрался к отцу. Он хочет предупредить его. Но такой грохот… Тогда он берет фашиста на мушку — Пах! — враг убит. И вот они встречаются! Еще немного, и Генка всхлипнет от счастья. Отец обнимает мать; в стороне где-то отчим — он-то должен наконец понять, насколько ему далеко до Генкина отца. И где-то, конечно, Зойка — да вот она! — смотрит на него из толпы влюбленными глазами. Но он ее намеренно не замечает. Раньше надо было смотреть…

Мальчик хочет прочесть «Аэлиту» до конца, пока глаза еще различают буквы. Вот уже буквы слились, но он уже знает: межпланетный корабль покидает далекую чужую, неприютную планету. С земли видна только яркая точка — там осталась Аэлита, там она посылает сигналы, на которые никогда и никто не ответит. НИКОГДА и НИКТО. У Генки перехватило горло. Он прижимает ладонями слезы к щекам. Он знает, что ему и отцу не прорваться сквозь блокаду навстречу друг другу. Но никто никогда не узнает об этом поражении.

Над подушкой показался нос и небритый подбородок отчима. Дядя Коля не спал. Хриплым голосом напомнил: «Геннадий, ты не забыл, что мама обещала нас накормить. Давай собираться».

Что ему собираться — надел пальтишко да шапку — и пошел!

Все равно он убежит на фронт. Плохо, что он забывает в последние дни копить хлеб для побега.

Клава ворвалась в комнату.

— Николя!… Николя!.. — обнимается с братом. Они не виделись целых два месяца. Только вчера ее бригаду распустили по домам. — Николя, ты не можешь себе даже представить, что только нам ни приходилось делать!

Клава всегда чем-то увлечена: новыми впечатлениями, книгами, слухами, мужчинами. Но главное пагубное ее увлечение, — высокие плечистые мужчины. Генке пришлось слышать ее разговор со своей матерью. Клава говорила: она не может полюбить мужчину-замухрышку. Но, когда видит крепкого рослого мужчину, в ней происходит что-то такое… Генка понимает — любовь. Мать отозвалась на признание свояченицы скептически: «Ну зачем тебе плечистый и рослый мужик! Вот у меня Ванюшка был — и видный, и четверо милиционеров не могли связать. А жить было невозможно. Ищи тихого, заботливого, чтобы не пил и не гулял… Смотри, тебе уже двадцать семь лет, останешься старой девой».

Брат с трудом бреется: нет теплой воды, Клава рассказывает, как по десять часов копали щели, разбирали развалины домов.

— И представь, мне приходилось носить трупы… Но мы, интеллигенты, запрещали себе жаловаться…

— Знаешь, Ава (это ее семейное имя), ведь очень плохо, что вас распустили. (Отчим верно сказал — «очень плохо».) Я рад, конечно, что и нам разрешили провести дома два дня, но и это признак, что жизнь в городе все больше замирает. Ты об этом не думала?

— Я вернусь на работу в библиотеке…

Генка впервые увидел, как отчим может смеяться:

— Милая Ава, разве ты не знаешь, что за то время, пока вас держали на казарменном положении, люди перестали читать книги?

Неправда! — хотел крикнуть Генка. И хотя он не издал и звука, брат и сестра посмотрели на него. Клава спросила:

— Гена, как вам «Аэлита»?

Генка пожимает плечами — он не собирается со взрослыми обсуждать прочитанные книги. Ему кажется, что взрослые читают книги лишь для того, чтобы сказать потом о них что-то ужасно скучное.

— Вы читали приключения Рокамболя? Я буду завтра в библиотеке и могу для вас ее захватить. Ты говоришь мне спасибо?..

Отчим, тетя Клава, старая Прасковья Николаевна для Генки — чужие люди, он не хочет им нравиться. Генка кивает головой.