Прогулки по земле обетованной

Много мальчиков здесь погибло. Микки Маркус, любимец народа, тоже погиб — по глупой случайности. Вышел ночью по нужде, завернутый в простыню. И что-то ответил не по-военному. Постовой прошил его очередью, приняв за иорданца. Солдат этот потом повеситься пытался…

Война 48-го года была самая тяжелая, самая жертвенная. Больше партизанская, чем регулярная. Бои шли и военными формированиями, и в разных местах без четко выраженных фронтов. Оружие доставали по всему миру. Закупалось оно повсюду, но доставка его была тяжелой проблемой.

Где-то в Италии, кажется в Неаполитанском порту, взорвали корабль с оружием сирийцев. Продавцы (или хозяева оружия) перенесли товар на другой корабль. А этот корабль еврейским оказался, и попало оружие в скором времени к израильтянам.

Курьезов и случаев таких — и смешных, и печальных, и кровавых — было множество… Так, наверное, и движется история.

Офицер, чтобы получить следующий чин, должен пройти трехмесячные курсы, где его знакомят с новыми достижениями военной, научной или технологической мысли, а также с новыми инструкциями, положениями, доктринами родного генштаба. Кто не доучился до начала военной службы (офицер ли он, профессионал, солдат ли срочной службы), имеет, как я уже говорил, право и возможность учиться и закончить, кто гимназию, кто университет. Параллельно с продолжающейся армейской жизнью. Поэтому после выхода на пенсию у них всегда есть и мирная профессия, и практически они всегда могут найти себе работу. Пока они военные, никакой политикой заниматься не имеют права.

Мы познакомились с одним офицером. По профессии он оказался очень мирным человеком, несмотря на свой решительный боевой офицерский вид. Он — переводчик и редактор книг. Когда кто-то из нас предположил, что он — профессионал войны, отреагировал мгновенно: “Упаси Бог!”. Армия необходима, но отдать ей всего себя без остатка он не хочет. Рассказывают, что профессиональные военные после сорока-пятидесяти лет уходят из армии и начинают делать новую карьеру. Один раз у них был командующий пятидесяти лет — поднялся большой шум в стране (большой еврейский гвалт). Общественность считала его для такой деятельности слишком старым…

V

И вот мы уже катим в автобусе в Иерусалим. Город в горах, хотя, глядя на дорогу, подъема не замечаешь. И вдруг чувствуешь: уши закладывает, словно в самолете.

Наконец появляются белые дома Иерусалима. Тель-Авив — европеизированный город. Иерусалим же — просто Иерусалим. Город со своим лицом. И новый город, новые постройки — это Иерусалим. И старый город с древними храмами, стенами, куполами, крестами, мечетями — тоже Иерусалим. Улицы, дома, люди имеют свое лицо…

В отличие от Тель-Авива, сразу же бросается в глаза большее количество людей с автоматами, пистолетами — и военных и без формы. Черные сюртуки, пиджаки, капоты, шляпы, штраймлы (немного смахивают на российские кубанки), кипы — на мужчинах; на женских головах — платки, особенные вязаные береты.

Толпа другая, дома другие.

И климат тоже иной — прохладно. Зима же. Поэтому в пиджаке не жарко… и не холодно.

Подошли к старому городу, к арабской части. Дальше идти без провожатых боязно.

Саня рассказывает, как его организация выкупает тут арабские дома, когда-то — до тридцатых годов, до больших погромов и резни, — принадлежавшие евреям. Прежде чем начать борьбу за дом, выясняют историю места, историю здания, узнают, кто был хозяином, поднимают архивы, чтобы затем на суде доказать обоснованность своих притязаний и претензий — и с позиций бывших хозяев, и с точки зрения глобальной истории, и в рамках сегодняшней торговой сделки

Дом покупают через подставное лицо, и сначала в него заселяются, пока еще не выехали арабы, один — два энтузиаста вроде моего Сани. Когда бывший хозяин узнает, что продал свою недвижимость не какой-то иностранной фирме, а евреям — да еще прежним владельцам, начинается скандал, отказ от сделки, отказ от переезда-выселения. Но законы рынка строги: дом продан, и бывший владелец обязан покинуть его. К тому же и жить под одной крышей с евреем арабу не больно желательно. Но пока не выселился, он протестует и бунтует. Причина проста: раз покупатели оказались евреями, интифадирующие палестинцы могут убить продавцов, сочтя их коллаборационистами. Торговая сделка с евреями — беда для араба, попадающего в таких случаях, что называется, между молотом и наковальней: сперва раскалят, а потом давай бить с обеих сторон. И у каждого своя правда, и всех жалко…

Повторю: единственное, что я понимаю, — у арабов есть, где жить (около 10 млн. кв. км на 160 млн. населения), и если их соплеменники будут думать о своих братьях, о людях, о национальном реноме, а не о национально-политическом престиже, все устроится. А евреям — полный “абзац”, конец. Жить им негде (2 тыс. кв. км на 5 млн. населения) — остается лишь весь мир, диаспора, опять исключительность, избранность, неприятие остальными, погромы и какой-нибудь очередной где-нибудь вспыхнувший Холокост… Для евреев — это борьба за выживание народа, ибо арабы не допускают мысли о существовании здесь еврейского государства. Правда, это арабы-политики так считают. Простые люди без идеологов давно бы сами договорились, если б их не настраивали, не толкали друг на друга. Не разжигали очередной костер “катастрофы”.

Саня мой то вдруг очень здраво рассуждает (с моей точки зрения) о здешних проблемах, а то ахинею несет (опять с моей колокольни). Когда я говорю о здравом рассуждении, это вовсе не означает, что я с ним согласен, хотя я вижу, чувствую и его правоту. Просто я думаю по-другому. Ну, что ж — оба имеем на это право. Он считает, что за убийство можно и должно убить. Я же безоговорочно принимаю заповедь “не убий”, а там уж как получится. Но когда Саша вспоминает и перечисляет убийства близких ему людей, в том числе и детей, я теряю право и возможность спорить с ним на равных.

С другой стороны, он не понимает, как можно правую щеку подставить после оплеухи слева. И тут, как говориться, Бог мне помог. Читаю израильскую русскоязычную газету. В одной из школ девочку, недавно прибывшую из России, третируют ее соученицы, сабры, — вплоть до издевательств. (Местных уроженцев здесь называют “сабрами” по имени растений, что снаружи колючие, а внутри сладкие.) Дети ведь порою бывают невероятно жестоки. Это мы знаем из жизни любых обществ. А тут приехала, говорить на их языке не умеет, а если и скажет что, так с ошибками. Ведет себя не так. Одета не так…

И вот стоит бедная девочка в углу одна. Вдруг подбегает к ней стайка сабрят и вожак ее, что всегда впереди, обращается: “Яблочко хочешь?” Новенькая молчит, не зная, как положено здесь отвечать. Вожак стаи роется в сумке, отыскивает яблоко, быстро откусывает от него кусок за куском и под смех остальных волчат протягивает девочке огрызок. Растерянно смотрит на своих соучениц пока еще не подружка им маленькая бывшая москвичка. Но — не кинула в лицо обидчице огрызок, не отвернулась гневно и не заплакала. Маленькая русская еврейка открыла свой ранец, достала мандарин и протянула насмешнице. Сабра вспыхнула и растерянно убежала, уводя за собой свою стаю. И как в сказке с тех пор — все переменилось. Любовь, дружба, водой не разольешь…

Я дал Сане прочитать эту историю. “Вот что, сынок, я называю “подставить другую щеку”. Санечка ничего не ответил.

VI

О Стене слышали мы много разговоров и преданий. И вот она — предмет слухов, вожделений, любопытства и “плача”; след прошлого и намек на будущее — или уже начало его?…

Сегодня плохая погода — дождь, и здесь мало народу. Один еврей стоит у Стены, раскачиваясь в такт — в ритм тех слов, которыми он обращается к Богу. Наверное, темп его наклонов и раскачиваний соответствует его темпераменту или зависит от того, насколько он торопится донести свои мысли, чаяния Богу. Говорят, что еврей при молитве раскачивается только для ритмичности. Вроде бы сам себе метроном.