Прогулки по земле обетованной

Юлий Крелин.

Прогулки по земле обетованной.

Фрагменты путевых заметок

Это был мой второй визит к сыну, второй мой приезд на Землю. Словно перипатетики, мы беседовали, гуляя, а по ходу вылетавших слов и мысли оформлялись в нечто более или менее законченное и цельное. В каждый свой приезд я высматривал что-то новое и какие-то уже новые, иные мысли высказывал, порой споря с самим собой. Становясь, так сказать, инакомыслящим по отношению к себе, что, на мой взгляд, не так уж плохо. В конце концов, инако мыслить — это же не значит мыслить неправильно; это всего лишь мыслить иначе, смотреть с другой точки зрения —не больше того.

Вот, например, я с Сашкой, с моим сыном, во многом не согласен. Но у него своя, и серьезная, правота, которую просто так со счетов не сбросишь. Их, еврейских сверхпатриотов, действия мне не нравятся — допрыгаются до большевистских методов. Но нам легко рассуждать со стороны — с высоты своего чистоплюйского снобистского высоколобия (хотя я снобизм не осуждаю — это порой великая позиция, чистая). А в Сашкином окружении за последнее время второго человека убивают. Сначала убили одного — зверски, садистски. А вчера мать Сашкиного товарища да еще шестеро детей погибли при обстреле автобуса, ехавшего по “территории”. И сегодня сын уехал на ритуальный семидневный траур…

И все же, все же кто-то первый должен остановиться, иначе — бесконечная вражда на этой земле. И израильтяне сами станут хуже. По меньшей мере, такими же террористами. Почитали бы нашу историю — кончится все большевистским беспределом — и по форме, и по существу.

Конечно, смелость, с которой Саша живет в арабском окружении в Восточном Иерусалиме, вызывает уважение и достойна его. Пусть даже здесь и много вполне детской еще романтики. А задержавшийся инфантилизм может быть страшным, на такой вот детской романтике немало несчастий мира замешено. Та же здешняя интифада (инфантилиада) во многом творится камнями в детских руках. Я и раньше, и сейчас пользуюсь случаем, чтобы сказать себе и другим, что романтика слишком часто окрашена кровью и потому почти всегда опасна и для самого романтика, и для окружающего мира.

Повторяю — у моего сына есть своя — и великая — правда. Но беда в том, что он не хочет знать другой великой правды — правды противной стороны. Однако я понимаю и то, как трудно заниматься взвешиванием правд, когда течет кровь. У Сашки здесь ребенок, и этот ребенок живет в опасности. Любовь и объективность, увы, несовместимы. Если бы в мире царствовала объективность, в нем был бы, конечно, покой и не было бы необъективных страстей. Но ведь жизнь была бы тогда неполноценной. Необъективные страсти управляют миром — наряду с объективными законами. Здесь вечная коллизия, которая и омрачает нашу жизнь, и красит ее. Вечный конфликт, поддерживающий жизнь… А может, это и есть норма?

I

Самое интересное — ходить по Тель-Авиву, смотреть на людей, на витрины магазинов и вообще по сторонам. Хоть что-нибудь да высмотришь.

Залитый светом центр, открытые магазины и лавочки, тусовка вокруг фонтана, и при этом полное отсутствие назревающего скандала, как порой случается при больших людских скоплениях у нас дома. Дома мне стало уже казаться, будто людские скопления непременно чреваты какими-то конфликтами. Толпа ведь почти всегда конфликтна.

Здесь, на перекрестке, на площади имени жены первого мэра Тель-Авива Меира Дизенгофа, и у фонтана на улице имени самого первого мэра, полно открытых кафешек, люди сидят за столиками, расставленными на тротуарах. Перед каждым стоят банки, стаканы, бутылки, бокалы — пьют… Но пьют, в основном, безалкогольное. Наверное, потому и спокойно. Кто-то целуется, играет музыка, несмотря на поздний час. Многие сидят и молча смотрят на фонтан с прыгающими и танцующими струями, которые то меняют высоту свою и ширину, из узкой струи становятся кривыми плоскостями, — то меняют цвета подсветки. Когда смотришь на людей, задумчиво наблюдающих игру струй, невольно вспоминается Козьма Прутков: “Бросая в воду камушки, гляди на круги, ими образуемые, иначе это занятие будет бесполезным”. Смотрят на игру струй, иначе это сидение было бы бесполезным…

Вообще-то здесь с водой плохо (и поэтому тоже так держатся за Голанские высоты — там ключ к воде на весь Израиль). Фонтаны — не больно частое явление в стране (хотя, говорят, есть еще несколько в городе). Этот фонтан располагается на высоте, на эстакаде, над площадью. И вся эта игра, танцы света и воды, происходит над проносящимися в разных направлениях под эстакадой машинами. Пути, уходящие под эстакаду, как-то меняют направление, и я все путаюсь, переходя из одной улицы в другую и попадая все время не туда. А хожу здесь беспрестанно, так как поблизости от фонтана, на окружающих улицах, с разных сторон перекрестка живут и Маша, и Мишка Козаков, и Фальковский, и Мара с Пашей, и контора (мисрад) Машкиного театра тут же. Плутая вокруг эстакады и фонтана, я вижу все новые и новые фокусы этой водно-цветовой феерии-мистерии. То струи как бы воспламеняются, то по центру вдруг возникает иллюзия прыгающего светящегося мяча в веере-букете воды. Вода и пламень. Цвет и свет. Движение и стабильность.

Смотришь и отчего-то успокаиваешься. И днем здесь действительно спокойно — сидят вокруг старики на лавочках, или молча смотрят, или плавно беседуют. Но вечером здесь беспокойная, хотя и бесконфликтная молодежная тусовка.

Хожу, глазею по сторонам. На одном из деревьев, посаженных по периметру площади, объявление на русском языке: “Бракосочетание людей разных национальностей и вероисповеданий со 100% гарантией”. Что бы это значило? Вариантов много. Если бы я понимал, что они пишут на иврите, возможно, узнал бы и еще немало диковинного…

Удивляет большое количество разрушенных и полуразрушенных домов. Есть такие, где в одной квартире живут, а весь остальной дом разрушен, разбиты окна, покорежены или забиты двери. Вот и еще один такой дом. Рассказывают, что живет тут одна старушка, а весь дом нежилой, полуразрушенный. Старушка всегда сидела на балкончике. А сейчас ее давно не видно, и дверь на балкон прикрыта. Умерла, наверное? На перилах балкончика колышется пестрое полуистлевшее одеяло. Говорят, оно давно уже висит.

(“А что ж их не ремонтируют?” — “Может, хозяина найти не могут. Или не хотят. Или хозяин не хочет. Его право хотеть или не хотеть. А может, денег нет.” — “Пусть продаст!” — “А может, не хочет. А может, и не знает — живет где-нибудь в другом городе или в другой стране. А без него нельзя ничего делать. Он владелец остатка дома, а главное — собственник этой земли”).

Таких домов немало в этом старом районе Тель-Авива. А район хороший. И, говорят, его планируют изменить и реставрировать. Уже появились строительные площадки у домов, где нашлись хозяева и где смогли с ними сговориться, сторговаться. Хозяина, если он есть, найдут всегда, в конце концов. Хуже, когда нет хозяина, когда все хозяева — вот тогда и не знают, что делать, тогда и впрямь бесхозяйственность. Проверено практикой. Бог нашей бесхозяйственности Маркс сказал: практика — критерий истины… Тут тебе и лень, и зависть, и “мне что, больше всех надо?”. Это когда все налажено, хозяин нужен…

Говорят, что через год здесь будет все отремонтировано, отреставрировано, и этот район окажется наиболее престижным местом города. Рядом набережная, фешенебельные отели, рестораны прямо на берегу Средиземного моря, пляжи… Все здесь будет о’кей — беседер!

Появились здесь и наши своеобразные люди.

Вот один из примеров такого своеобразия. С одним из моих друзей работает дядечка, еврей, приехавший на Землю Обетованную, на свою историческую родину из Ставрополя. Рабочий. Семью оставил там. Должен был ее вызвать, если устроится и все будет в порядке (будет о’кей, беседер)… Или возвратиться. Таков был уговор.

Работает хорошо, но пьет. Сменил много мест. Отовсюду выгоняют за пьянство. Порой жил на улице, спал на тротуарах, на скамейках, хотя и не был бездомен. Наконец лишился всего. Его приютил нынешний хозяин. Живет теперь в конторе. Услужлив. Честен. Все можно доверить. Если ему помогли, готов на любые услуги. И все честно. Но лишь появляются деньги, уходит и где-то пьет. Магазинной, подъездной, дворовой компании нет — пьет один. Однажды хозяин, в общем-то добрый человек, возопил: “Больше не могу, уволь меня, друг, от себя”. Однако уговорили хозяина и на этот раз оставить этого милого российско-еврейского ярыжку. Теперь он пьет где-нибудь и хозяину на глаза не попадается. А когда его зовут к хозяину, сообщает всем: “Иду к еврею, еврей вызвал”. Что у него, у еврея, в голове рождается от этого слова, от этого определения? Что-то явно не связанное с самим собой. Нечто отдельное…