Суббота навсегда

— Сегодня солнышко, как вы, матушка, — сказал Алонсо доне Марии Антонии.

Они шли бережком бурного ручья, который через три-четыре месяца высохнет или будет жалобно слезиться.

— А вот здесь росла смоковница, в ее тени ребенком любил я слушать рассказы хромого Маврицио. Давно ли это было… — и он вздохнул. — А там удивил я дона Хосе тем, что с первого раза усвоил прием дегаже… Где ты сейчас, старый друг? — И они вздохнули оба, мать и сын.

Она сказала ему:

— Смеркается, не пора ли вернуться? Сыграем в карты.

На сей раз в карты сеньоре Лостадос везло. Правда, Алонсо подозревал, что она немного мухлевала.

— Я подозреваю вас, матушка… вот, вини…

— Крести… в чем, дитя мое?

— В том, что вы ведете нечестную игру.

— Я?.. Семерочка… не пойман — не вор, мой сын, как любила говорить одна старушка.

— Ваша дуэнья, а? Девяточка…

В ответ дона Мария Антония громко чихнула.

— «Слово мое зачихнул Телемах; я теперь несомненно знаю, что злые мои женихи неизбежно погибнут», — продекламировал Алонсо. — Будьте здоровы, матушка.

Но вышло все наоборот. Дона Мария Антония расчихалась.

— Что это вы, матушка. Не простыли б.

Она не могла слова произнести, все чихала.

— Говорится: будьте здоровы и не кашляйте. А мы теперь с вашей легкой руки поменяем слово: будьте здоровы и не чихайте.

Только шуточки пришлось вскоре отставить. После часовой канонады матери уже было не до шуток. Каждое «апчхи!» раздирало ей зев когтями. В брызгах слюны, кабы на солнышке, то непременно стояла б радуга, а так из всего спектра замелькало лишь красное. Алонсо увлек мать в часовню. Под гулкими сводами там не смолкала слава Гвадалахары…

Сутки творил Алонсо молитвы, и все это время распростертую ниц дону Марию Антонию подбрасывало на ухабах собственного чихания, как если б это была дорога из Сьетамо в Барбастро. Но даже стон она не могла издать, даже вслух пожелать для себя смерти, только б закончилась эта ужасная пытка… Священник, за которым было послано, попытался ее причастить, но сеньора Лостадос, в точности как Аргуэльо в предыдущей главе, чихнула его преподобию прямо в лицо священными крошками. После этого несчастной была дана глухая исповедь и святой отец немедля приступил к extrema unctio.

Мария Антония Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос, уже перенесенная к себе в опочивальню, перестала чихать в шестом часу вечера следующего дня. Ей было тридцать девять лет. До последней минуты она находилась в сознании: глаза, с которых спала вуаль, широко раскрывала каждому зревшему в ней «апчхи!» и жмурилась в момент выстрела. И покуда орудие заряжалось, вновь стояли во взоре страдание и ужас, бессчетно меняясь местами. Поднесен фитиль к стволу — лицо морщится, стягивается к переносице — залп! и опять несчастная заряжала полную грудь воздухом… Так в шторм суденышко заваливается носом в соленые брызги — и в следующее мгновение хвастливо задирает нос дескать, не утонуло. Ап-чхи. Вверх-вниз. Целые сутки. И тонет, конечно. И выходит, что последние слова, которые сеньора Лостадос произнесла в своей жизни, были: «Не пойман — не вор».

Похоронили ее в фамильном склепе, обладавшем чудесным свойством: в противоположность кладбищу Антигуа в Вальядолиде уберегать тела усопших от тления. Под крышками простых некрашеных гробов покоились многие из Лостадосов, сохраняя свой прижизненный облик почти что в неизменности. Бог весть, какие имелись тому причины, естественные или что-то другое за этим крылось, но здесь терял свою силу порядок вещей, при котором покинутое душою тело обращается в прах (так сплющивается сосуд, из которого выкачан воздух).

— Вы счастливец, сын мой. Зная, какой вы почтительный и любящий сын, Пресвятая Дева даровала вам в утешение созерцать достопочтенную сеньору вашу матушку и после того, как она покинула сей бренный мир. Пока вы будете смотреть на нее, она будет смотреть на вас с небес, и в ожидании грядущей встречи время пролетит для вас незаметно.

С этими словами слуга Божий взгромоздился на ослика. В отличие от мулов, к ослам в Испании отношение самое безжалостное. Однако лица духовного звания передвигаются исключительно на ослах, благодаря чему чувствуют себя приобщенными к Священной истории — столь велика в ней роль этого животного, вечно понукаемого, осыпаемого градом побоев, но упрямо стоящего на своем.

Ризничему, высоко подобравшему полы сутаны и так зашлепавшему по грязи навстречу его преподобию, было сказано, что смерть сеньоры Лостадос «в высокой степени удивительна». Тут любопытство ризничего перешло все границы.

— Так-таки умерла… ну кто б мог… молодая жен… а отчего, а?

Священнику и самому не терпелось поделиться впечатлениями от пребывания в замке Лостадос (а этот замок, благодаря хранившимся там нетленным мощам своих владельцев, надо сказать, окрестным жителям внушал трепет).

Когда святой отец закончил свой рассказ, ризничий казался разочарован.

— Ах, так вот оно что… ну, это бывает, это бывает… ptarmus — чихательная судорога. — Ризничий представлял собою тип всезнайки — из тех, что далеко не пойдут, потому что слишком много знают. Он затараторил, как затверженный урок: — Выражается приступами быстро следующих друг за другом чиханий. Больной чихает подряд сотни или даже тысячи раз, истощаясь этим до последней крайности. Бывает при катарах слизистой, при сенной лихорадке, без видимой причины — у субъектов нервных, истеричных, а также в связи с расстройством менструаций, с беременностью, геморроем, подагрой, бронхиальной астмой et cetera, et cetera. В отдельных случаях возможен летальный исход.

На что священник сказал, разведя руками:

— Очевидно, это и был тот самый случай.

* * *

Алонсо, расплатившийся перстнем за те мессы, которые будут отслужены по новопреставленной, как сумасшедший кинулся назад к матери, едва только ослик со священнослужителем и мальчишка с дароносицей скрылись за ближайшим косогором. Год дневал и ночевал он в склепе, шепча в мертвые материнские уши такое, что раньше, когда они могли еще слышать, не произнес бы ни за какие блага мира. В холодной ярости (а другой он не знал: температура его ярости не превышала температуру воды в озере Коцит) Алонсо чуть не убил (не догнал) одного водовоза, который следил за ним через чугунную решетку усыпальницы. Ибо пошли разные толки; впрочем, благонравие служит им проводником скорее, нежели порок, а потому принять их на веру означает лишь сослужить службу дьяволу.

Иногда Алонсо заглядывал под отцовскую крышку — из уважения к матушке. Самому ему этот мужчина в полуистлевшем камзоле был безразличен: ей-Богу, что о́н, что какая-нибудь молоденькая прапрабабка, обретавшаяся поблизости в пыли и плесени уже пару столетий — чье имя вычихивалось в два приема: Мария Розалия.

За год Мария Антония изменилась несильно. Замок Лостадос и на нее распространил свои чудодейственные свойства — другое дело, в плане вечной жизни совершенно бесполезные: кладбище о смерти ничего не знает, путь к бессмертию лежит не через него.

Однажды Алонсо показалось, что матушка просит почитать ей Алмоли.

— И что же это нам приснилось, распрекрасная сеньора? — В вопросе столько ласки, что развязность тонет в ней; в тоне же игривость — как сложное переплетение почтительности с нежностью. Алонсо уже мчался за книгою, как он полагал, одна нога там — другая здесь… Но только более он никогда назад не воротится.

Библиотека была большая, мыши ею закусили плотно: настолько — что надо было обладать бесстрашием щелкунчика, чтоб брать с полки книгу. К счастью, Алмоли хранился в матушкиной опочивальне.

Туда Алонсо и вошел. Впервые за год этот порог переступила нога человека. Там все оставалось, как оно было в минуту смерти сеньоры Лостадос. О том, чтобы что-то тронуть или передвинуть в ее комнате, даже помыслить нельзя было. Пыль стереть и то возбранялось. Но изменения производятся не одною рукою человеческой, бывает — что и паучьей лапкой. Паутин висело видимо-невидимо, ты словно попадал на конкурс им. Арахны. Отдельные вышивки, с их недвижным, распятым в центре создателем, обладали совершенством мироздания.