У нас в саду жулики (сборник)

– А ты кто такой?! Нет, вы смотрите… – теперь она обводит всех взглядом, взывающим к справедливости, – живешь здесь всего две недели!.. А я здесь живу тридцать лет!!! Да ты откуда такой взялся? Ишь, петух гамбургский!

В ответ на выпад Клавдии Ивановны дядя Вася, продолжая держать руки в боки, как-то угрюмо пригибается и, выпятив подбородок, двигает желваками скул. Улыбка постепенно гаснет. Еще мгновение, и с дядей Васей разразится истерика. Вот до чего довели человека!

Клавдия Ивановна заканчивает свой монолог и, переводя дух, продолжает раскачиваться. Платок на ее голове сдвинут в сторону, а кошелка, с которой она, как обычно, возвратилась из столовой, брошена в угол; обутые в потрепанные туфли на сбитых набок и почти стершихся каблуках ноги до того худосочные, что, кажется, вот-вот – и не выдержат тяжести туловища.

Дяди-Васино лицо, наливаясь кровью, приобретает мрачный оттенок, и остатки улыбки уступают место гневной гримасе.

– Молчать!!! – как бы еле сдерживаясь, чтобы не ударить, и продолжая поигрывать ошейником, исступленно вопит дядя Вася. – Я кому говор-р-рю… молчать!!!

Угадав дяди-Васин жест, в каком-то восторженном упоении Клавдия Ивановна закатывает глаза и жертвенно вытягивает вперед шею. Поворачивается и подставляет щеку.

– Ну, на, блядина… бей!!! Ну, бей! Что же ты не бьешь?! Петух… гамбургский…

Сопровождающий делает шаг и останавливается. Клавдия Ивановна поворачивается теперь уже к нему и вдруг как-то разом взмокает от слез.

– Солдатик… сыночек… – продолжает рыдать Клавдия Ивановна. – У меня муж повесился…

Оказавшийся между двух огней сопровождающий совсем стушевался. Он снова делает шаг и опять останавливается. Потерявшая надежду Марта воет уже без остановки, но вдруг прекращает и начинает сучить лапами. Из глубины коридора слышится шарканье Натальи Михайловны.

– Так. – Дядя Вася вдруг успокаивается, – а собаку… – теперь он уже обращается к сопровождающему. Как к представителю власти. – А собаку нужно сдать… Есть предположение… – кровь от дяди-Васиного лица уже отхлынула, – есть предположение… что собаку используют… – Последние слова дядя Вася произносит даже с каким-то восторгом. Он уже опять улыбается. – Но это мы проверим… Да. Проверим! – весело повторяет дядя Вася. – На экспертизе…

Сопровождающий, уже было насторожившийся, тоже, в свою очередь, успокаивается. Выражение неловкости на его лице сменяется теперь удивлением; даже любопытством. До дяди-Васиного опыта ему еще далеко. Он как-то стыдливо усмехается и предлагает публике разойтись.

– А вы, гражданка, – вежливо обращается он к Клавдии Ивановне, – не волнуйтесь. Идите выспитесь. А завтра во всем разберутся.

Клавдия Ивановна продолжает всхлипывать и, отыскав сквозь слезы улыбающегося дядю Васю, прищуривается.

– Ну, блядина, погоди… – обещает Клавдия Ивановна и, еще раз всхлипнув, уходит к себе в комнату.

Соседи постепенно расходятся. А Наталья Михайловна дотаскивается, как всегда, к шапочному разбору.

Ночью, когда все уже спят, в коридоре снова раздается скулеж. Дядя Вася отпирает в каморку дверь и под радостное повизгивание куда-то Марту уводит.Да. Дядя Вася наш спаситель. И еще он – мой герой. Дядя Вася – герой нашего времени.

Переезд

Я вытаскиваю из портфеля программки и, облокотившись о каменный столик, устраиваю наблюдательный пункт. На витрине один только фарш и несколько захудалых ромштексов. Ромштексы посыпаны хлебными крошками. Но все равно очередь. Кассирша куда-то выходит, и очередь уже перед кассой. А возле прилавка пустеет.

Отделившись от столика, я протягиваю программки продавщице и разжимаю кулак. Из кулака выскакивает рублевка, в которую завернуты сорок восемь копеек. Продавщица, улыбаясь, кивает и наклоняется. Выпрямляется и протягивает мне кулек. Все в порядке. Четыреста граммов азу.

Выйдя из кулинарии, я перехожу дорогу и у входа в подъезд вижу фургон. Кто-то переезжает. И вдруг замечаю Лохматого. Согнувшись, он тащит на спине обшарпанный короб. Следом за ним, сбежав со ступенек, трусит рысцой Леша. У Леши на плече тюк.

Входная дверь в квартиру распахнута обеими створками и тамбур тоже настежь раскрыт. Из комнаты напротив выглядывает в щель Варвара Алексеевна. Клавдия Ивановна прощается в коридоре с соседями. Она пьяна. Соседи, прощаясь с Клавдией Ивановной, дружелюбно улыбаются. Им даже как будто чего-то жалко. А дядя Вася, в тельняшке и с папироской и тоже навеселе, важно и по-хозяйски расхаживает. Дядя Вася озабочен. Он дает указания, чтобы не повредили мебель.

Я разворачиваю кулек и вываливаю азу в тарелку. Открываю холодильник и ставлю тарелку на решетку. Рядом с тарелкой пачка маргарина. В холодильнике уже оттаяло, и можно снова включать.

Мой холодильник автоматически не отключается, и, если не выключать самому, то за месяц набегает приличная сумма. Поэтому я его отключаю несколько раз в день. Уже года два. И это приносит плоды. Теперь, вместо того чтобы платить за электричество четыре с лишним, я плачу что-то около трех. И если бы не магнитофон, то выходило бы намного меньше. Что-нибудь два с копейками.

Я втыкаю вилку в розетку, и в это время раздается грохот. Клавдия Ивановна пришла со мной попрощаться. Она мне принесла раскладушку. Клавдия Ивановна ее взяла несколько месяцев тому назад. На несколько дней. И еще она мне должна три с полтиной. Два рубля она одолжила до аванса. А рубль пятьдесят была должна еще с прошлого месяца.

– Вот, Толик, уезжаю… – горестно вздыхает Клавдия Ивановна и прислоняет раскладушку к шкафу. – Если что было не так, ты уж, Толик, на меня не обижайся…

Клавдия Ивановна покачивается на своих стоптанных каблуках и вытирает заскорузлым пальцем навернувшуюся слезу.

– Да что вы… – успокаиваю я Клавдию Ивановну и великодушно улыбаюсь. – Все нормально…

– Счастливо, Толик, оставаться… – Клавдия Ивановна все никак не уходит и, оглянувшись на дверь, вдруг доверительно предостерегает:

– А этот… петух… ты, Толик, смотри… Он еще вам покажет…

Клавдия Ивановна уже вышла, а я сажусь на стул и разглядываю раскладушку. От раскладушки несет псиной вперемешку с мочой. Большинство пружин оборвалось и теперь болтается. На полотне сплошные подтеки и в нескольких местах дырки. Наверно, прожгли.

Я беру газету и, свернув ее по руке, осторожно дотрагиваюсь. Выхожу с раскладушкой в коридор и направляюсь на кухню. Открываю «черный ход» и спускаюсь по лестнице.

Я выбрасываю раскладушку на помойку.

Дядя вася гуляет

Какой въедливый запах – уже который раз полощу – и все никак не выветривается; прямо хоть выжимай в керосинку: вот, оказывается, чем я каждое утро дышу. Я стираю рубашку, и тающий на глазах огрызок, проскользнув между пальцами, летит на дно ванны.

Над зеркалом у нас теперь приколочен такой аккуратный ящичек. И на нем красный крест. Я немного колеблюсь и откидываю на дверце крючок.

В граненом стакане две зубные щетки, обе уже поредевшие, но все еще в строю. За четыре копейки детский зубной порошок. Пластмассовый бритвенный прибор, а сами бритвы (наверно, за двадцать пять копеек) в комнате. С отколотой деревянной ручкой помазок. Мыльница почему-то комбинированная: нижняя часть зеленая, а верхняя голубая.

Это новые соседи, с которыми поменялась Клавдия Ивановна. Ее зовут Екатерина Степановна, а его я еще пока не разглядел. Но кажется, спокойные. И без детей. А вместо Марты иногда кто-то потявкивает. Когда я вспоминаю прежний вой, то это потявкивание представляется мне волшебной музыкой.

Вот уже вторую неделю мои новые соседи занимаются капитальной уборкой: что-то скоблят и выносят, и моют… Потом снова скоблят, и опять выносят, и снова моют… И так до бесконечности. А клопов выводили в несколько присестов, и ночевали где-то у знакомых. На ночь попрыскают, а утром возвратятся – и опять.

Ну, думаю, все. Теперь поползут ко мне. Но Екатерина Степановна меня в тяжелую минуту не оставила. Она ко мне постучалась, и мы с ней познакомились.