У нас в саду жулики (сборник)

Мой рентген уже у хирурга. Подпись профессора Жукова продолжает творить чудеса. Сам профессор сейчас где-то на симпозиуме. За границей. Хирург – женщина.

Женщина подходит к окну и разворачивает свернутый в трубку темно-матовый лист.

– Ну, что я вам могу сказать? Если хотите лечь на операцию, нужно дождаться Петра Константиновича. Пусть он вас еще раз посмотрит. Операция сложная.

– Значит, вы считаете… – начинаю неуверенно я и запинаюсь. Я хочу у нее спросить про подвывих, но как-то не нахожу сразу слов.

– А это возьмите, – говорит мне женщина и, вернувшись к столу, вместе с рентгеном протягивает медицинское заключение на бланке с печатью института, – если решитесь, Петру Константиновичу покажете.

Я читаю: «На контрольных рентгенограммах правого голеностопа определяется ложный сустав внутренней б./берц. кости. Начальные признаки посттравматического артроза».

– Понимаете… – я опять подбираю слова, – я хочу поехать… в экспедицию…

– Да вы что… – она меня укоризненно перебивает, – никаких экспедиций. Только песок. Вы когда-нибудь были в Анапе?

– В Анапе?.. Да вообще-то не был. Был в Евпатории. В детстве.

– Можно и в Евпаторию. А операцию я вам все-таки делать не советую. Вот смотрите, – и она опять разворачивает рентгенограмму, – в этом месте должен быть шарнир. А у вас разрыв. Видите, какое расстояние. Такие операции нужно делать сразу.

– Ясно, – говорю я, – большое вам спасибо. А скажите, вот вы написали «ложный сустав», а у Петра Константиновича – «несросшийся перелом». Это что, то же самое?

– Ну, конечно. Только на месте разрыва образовался свищ. Свищ со временем затвердел и внешне напоминает шарнир. Но это уже мертвая ткань.3

– Ты почему все еще не на сборах? – строго спрашивает товарищ Хохлов и барабанит пальцами по стеклу.

Вместо ответа я протягиваю ему бланк института травматологии и ортопедии. С медицинским заключением. И, раскрыв портфель, достаю сам рентген.

Товарищ Хохлов надевает очки и внимательно изучает печать. Поворачивается и смотрит на меня поверх очков.

– Это мне не нужно, – говорит товарищ Хохлов и возвращает бланк обратно.

Я разворачиваю рентгенограмму и смотрю на товарища Хохлова.

– Мне объяснили… вот тут… – но товарищ Хохлов меня даже не слушает.

– Ну-ка, дай-ка сюда…

Товарищ Хохлов пристально вглядывается в изображение. Как будто ищет абрис. На сторублевке. Наконец, прерывается, засовывает очки в футляр и с рентгеном в руке поднимается.

– Посиди минут десять в коридоре. Я должен посоветоваться со специалистами.

Мы выходим с товарищем Хохловым в коридор, и я сажусь на скамейку. Сегодня приема нет и поэтому тишина. Я разглядываю плакаты.

На одном из плакатов изображена очередь. Очередь в бомбоубежище. Никто не паникует – все стоят спокойно. Как за газировкой. С санитарной сумкой через плечо и в сапогах – военный. Расположился у входа и всех приглашает.

В конце коридора вдруг раздаются голоса. Голоса приближаются. Товарищ Хохлов идет в окружении других товарищей офицеров. Над чем-то смеются. Вместе с ними секретарша. Поравнявшись со мной, товарищ Хохлов делает мне приглашающий жест. Товарищи офицеры проходят дальше. Я встаю со скамейки и вслед за товарищем Хохловым вхожу в его кабинет. Секретарша остается в приемной.

Товарищ Хохлов протягивает свернутую трубку рентгена и, усевшись, опирается кулаками о стол.

– Ну, что ж, – начинает товарищ Хохлов, – специалисты посмотрели и пришли к такому выводу… – тут он делает паузу и, прежде чем продолжить, поднимает на меня глаза. Они у него слегка водянистые. Точь-в-точь как у «подносилы». Из нашего «овощного».

– Да, надо. Надо тебе ехать на сборы. Состояние голеностопа вполне удовлетворительное. – Товарищ Хохлов снова делает паузу и, откинувшись на стуле, любуется эффектом.

Я молчу.

– Но я решил пойти тебе навстречу. Пройдешь сборы в Ленинграде. А теперь… – товарищ Хохлов как-то вмиг преображается. Теперь он не полковник, а просто старший товарищ. До этого сидел не то чтобы угрюмый, а какой-то сосредоточенный на чем-то своем, а тут вдруг прямо весь встрепенулся.

– Так. Коньяк пьешь?

– Что-что? – я сразу даже как-то и не понял.

– Коньяк, спрашиваю, уважаешь?

– Да вообще-то ничего… – так вот, оказывается, в чем дело.

Товарищ Хохлов смотрит на часы. Уже половина второго.

– Ну, тогда беги, пока не закрылся.4

Я пересекаю толпу и запрыгиваю на подножку троллейбуса. Дома у меня рублей шесть.

Ну, еще мелочь. Копеек сорок.

В подъезде на подоконнике соседкины ухажеры. Утром соседка уходит в столовую, а к вечеру, затоваренная, возвращается с сосисками. Или с пельменями. А друзья к этому времени добудут «керосин». Может, попросить у них? Но они меня опережают.

– Толик, одолжи до вечера треху…

…Я открываю коробку из-под монпансье. Да, только шесть. Плюс девять копеек в куртке. Всего шесть пятьдесят. А самый дешевый коньяк стоит восемь двенадцать. Если еще есть.

Может, сдать книги? Их у меня целых четыре. «Герой нашего времени». «Записки из Мертвого дома». Да Сэлинджер с Бабелем. Сэлинджера с Бабелем потом не достать.

Я хватаю «Записки» с «Героем» и, взглянув на часы, выскакиваю. Уже без четверти. В букинистическом отделе «Старой книги» хвост. Не меньше, чем на полчаса. У входа отирается маклак.

Кивает на мой портфель:

– У тебя что?

Я открываю портфель и достаю свое богатство. «Героя нашего времени» маклак бракует: «Библиотека школьника». А над «Записками из Мертвого дома» задумывается.

– Сколько? – спрашивает у меня маклак.

– Два, – говорю я и показываю два пальца. Как будто он иностранец. Или глухонемой.

Но маклак меня хорошо понимает.

– Рубль, – говорит мне маклак и еще раз повторяет, – рубль.

«Записки» уже довольно потрепанные. Когда-то они стоили тринадцать рублей. Еще до войны.

– Нет, – говорю я, – не пойдет. – И опять смотрю на часы. Уже без восьми.

Маклак делает широкий жест и набрасывает еще полтинник. Шесть пятьдесят да рубль с полтиной. Ровно восемь. А нужно восемь двенадцать. Да еще на троллейбус.

– Два, – повторяю я маклаку, – понимаешь, не хватает, – два рубля…

– Ладно, давай! – маклак снисходительно уступает, и я бегу дальше.

В водочный уже не пускают. Уборщица с тряпкой в руке стоит намертво.

– Мне коньяк, – говорю я и протискиваюсь впритык, – понимаете, коньяк…

Уборщица на меня смотрит и неожиданно для себя открывает. Потом спохватывается, но уже поздно. Сзади врываются еще двое.

Я подбегаю к витрине. Слава Богу! Есть!5

– Ну, как, успел? – добродушно улыбается товарищ Хохлов и порывисто идет на сближение. В коридоре никого нет, и товарищ Хохлов открывает на ходу свой портфель. Четким движением выхватывает бутылку и щелкает затвором замка.

– А теперь пошли.

Мы заходим в приемную и проходим мимо секретарши. Товарищ Хохлов окидывает ее хозяйским взглядом. Секретарше года двадцать три. В пишущую машинку вдеты с копиркой листы. Что-то печатает. При нашем появлении прерывается и поворачивает голову.

Мы уже в кабинете, и товарищ Хохлов открывет тумбочку.

– Что стоишь, садись… – бросает мне приятельским тоном товарищ Хохлов и достает вместе со стаканом бутылку «Иверии». Из бутылки уже примерно треть отпита. Секретарша без всякого выражения разглядывает меня из приемной.

– Люськ, выпить хочешь? – подмигивает товарищ Хохлов и, порывшись в закромах тумбочки, вытаскивает еще один стакан. Деловито прищуривается и выдувает из него крошки.

– Вы же, Николай Сергеевич, знаете, что я со вторника не пью… – кокетливо произносит секретарша и, обиженно отвернувшись, продолжает печатать.

– Ну, смотри, как хочешь…

Товарищ Хохлов наливает мне первому и придвигает. Потом себе.– Не так-то просто было их уломать, – признается товарищ Хохлов и кивает на свой портфель, – а это… сам понимаешь… надо угостить… Ну, давай. За удачу!