Запятнанная биография

— А вдруг Агафонова дома нет? — спросила наивно.

— Ты что! Священные часы работы. Так идем на Таганку?

— Я вернусь и скажу тебе.

— А что изменится?

Он потом часто вспоминал тот день и свой вопрос. Мы не говорили об этом, просто обмолвился как-то, и я поняла, что вспоминает, что мучается: зачем попросил? Сам послал. Когда прощались навсегда, не выдержала, сказала:

— Ты только не думай, что ты сам виноват. Я шла к нему, уже шла.

Я шла, нет, я бежала. По узеньким тротуарам жилого массива, мимо огромных корпусов.

«Только бы не опоздать. Вдруг уйдет».

Красная будка автомата как мак среди белых сугробов.

«Только бы никто не вошел, не начал звонить с пустым разговором на полчаса. Вон идет тетка. Я знаю таких. Сейчас войдет, и начнется: а я борщ сварила, свежая капуста, помидоры достала в „Центросоюзе“, косточку хорошую в микояновском…» Не вошла. Бумажка с телефоном давно наготове в кошельке. Длинные гудки: три, четыре, пять. Конец. Опоздала. Слушала тупо: шесть, семь…

И вдруг голос, чуть охрипший: «Да?»

Он был сух, очень сух со мной, и я вдруг почувствовала облегчение, последняя неделя с мыслями, ожиданием этого звонка измучила меня. Еще небольшое, но бремя уже взвалилось на меня, сделав мир тусклым. Уже не так милы были встречи с Таней, уже тяготилась домом Петровских и бездумной, веселой болтовней с Олегом, уже смотрела тупо на шкалу спектрофотометра, пропуская показания. Я не хотела этого и, почувствовав возможность освобождения, возликовала тайно.

Сколько раз жалела потом, что не устояла и на вопрос: «Вы откуда звоните?» — ответила: «Снизу, из автомата».

Надо было сказать «с работы» и вернуть Олегу его статью вместе с прочитанной книгой, не надо было на короткий приказ: «Ну, так поднимайтесь» — соглашаться и, не попав с первого раза на рычаг, зацепить трубку, хлопнуть дверью, спешить к подъезду. Не надо было! И тогда сейчас не прозябала бы в глухой деревне, не просыпалась бы с мыслью: «Со мной случилось что-то очень плохое» — и сразу: «Да, да, Агафонов меня прогнал, и я потеряла все…»

— Вы что же, по слогам читаете, — пробурчал недовольно, принимая книгу, — что так долго держали?

«Таня — колдунья. Он повторил ее фразу».

Поразило еще одно: как нездорово бледен, как вял в движениях. Свет яркого мартовского утра обнажил все нездоровое: мешки под глазами, коричневатость век, расплывшийся овал лица, несвежесть кожи.

«Я не знаю этого чужого старого человека и не хочу знать».

— Чаю хотите?

— Спасибо.

— Спасибо «да» или спасибо «нет»?

Словно забыл обо мне, углубился в статью Олега, читал, по-детски шевеля пухлыми большими губами, и это детское, и как положил ладонь на лоб — вдруг пронзило.

«Хорошо бы спросил еще раз…»

— Чаю хотите? — обернул ко мне лицо. Вот так, против света, похож на больного мальчика, надолго запертого дома, без игрушек, без воздуха, без товарищей.

— Хочу.

— Тогда пойдите на кухню и поставьте чайник, а я пока дочитаю.

Те же козинаки в хрустальной миске, то же сухое печенье, но рядом смятая пустая пачка американских сигарет. Здесь была Альбина.

Олег говорил: «У тебя наблюдательность дикаря».

Остановился в дверях, потянулся, разминая плечи, застегнул слишком открытый ворот байковой, детской какой-то, в желтую крапинку, рубашки.

— Молодец Олег! Это мне нравится. Все время берется за труднейшие задачи. И сдается мне, что встретимся на узкой дорожке. Очень интересно, что же из этого получится, а? Аня? Интересно?

Словно отодвигая меня, взял за плечи, чуть отстранил от холодильника.

— Я ведь не ел еще ничего толком, — сообщил из-за открытой дверцы.

Как я старалась над этим омлетом, как боялась, что опадет раньше времени, как ждала похвалы. Дождалась. Хотя ел торопливо, обжигаясь, часто и крупно откусывая хлеб, глядя сосредоточенно в тарелку, наверняка не чувствуя вкуса, справившись и зыркнув с сожалением на сковороду, вздохнул шумно, улыбнулся.

— Очень вкусно. Давно так вкусно не ел. А себе-то что ж не положили?

— Я не голодна.

Лицо порозовело, и темные вьющиеся надо лбом волосы, и розовость эта влажная снова напомнили серьезного мальчика. Этакого толстого книгочея, знатока Купера и Конан Дойла из какого-нибудь седьмого «Б».

— Ну, как поживает пес вашей подруги, что он еще натворил?

И меня понесло снова: про Арно, про стихи Танины, про интересный эксперимент Азарова, про «скрэбл». Все вперемешку.

— У меня тоже где-то есть «скрэбл», хотите поиграем? Если выиграю я, вы идете со мной гулять… в магазин. Моя домоправительница одряхлела, и картошку ей носить трудно. Сделаем доброе дело.

— А если выиграю я, вы дадите мне еще какую-нибудь интересную книгу.

Выиграл он. Странно как-то выиграл. Сначала придрался к слову «эдем», говорил, что не знает такого. Я распалилась ужасно, доказывала, что есть.

— Это имя собственное, а собственное нельзя, — упирался он.

Сошлись на том, что, если покажу в словаре, согласится.

— Вон на полке Ожегов, ищите свой «эдем»… Эдем Петрович, — веселился Агафонов за моей спиной, пока рылась в словаре, — Эдем Евграфович — это пожалуйста, сколько угодно.

Возмущенная его весельем, поднесла книгу прямо к лицу:

— Смотрите.

— Ну надо же! — изумился он. — Кто бы мог подумать! Но я все равно выиграл, смотрите, у меня «щека» на утроении.

Появление «щеки» показалось мне очень странным, точно помнила, что в этом углу были только два свободных квадратика, потом слово «кат», выложенное мною, он еще очень удивился, что знаю такое слово, а я промолчала горделиво, не стала говорить, что узнала это слово от Тани. Она его выложила как-то. Теперь «т» исчезло и появилась «щека».

— А где же мой «кат»? — спросила я.

— Какой «кат»? — искренне изумился Агафонов.

— Ну кат, я выкладывала здесь.

— Не знаю никакого ката, и вообще надо идти за картошкой, а то магазин на обед закроют…

Глава VI

Ну и работы здесь! Попробуй вытри пыль, не сдвинув ни одной бумажки. Холостяцкая берлога. Книги, книги, книги… На полу стопки медицинских журналов. Похоже, что здесь никогда не хозяйничала женская рука.

Но в холодильнике домашняя еда: сырники с изюмом, куриные котлеты. Съела один сырник — проголодалась страшно. И за работу. Тут до ночи хватит.

Странный человек, видел меня только два раза и… пожалуйста: «Вся моя жизнь нараспашку, наизнанку перед тобой».

Меня можно не стесняться, «смотри, разглядывай, догадывайся, о чем хочешь».

Догадалась.

Много кассетных магнитофонов, штук пять насчитала, бутылки с заграничной выпивкой — наверняка подарки благодарных больных. Не станет же человек покупать для себя пять магнитофонов. В ванной в бельевой корзине бессчетное количество вязаных плавок — это уже те, что победнее, преподносили. Изделия собственных рук. Потом пошли свитеры — тоже самовязка, профессиональная. Латышские женщины большие мастерицы по этой части. Замочила грязное белье в ванной; пока уберусь, отмокнет как следует, потом перестираю. Чужое грязное белье. Символ. Я роюсь в грязном белье. Вот до чего дошла. Ничего страшного — просто переступила еще одну грань. Вверх или вниз? Неважно. Можно считать, что вверх, от этого ничего не изменится. Вверх по лестнице, ведущей вниз. Мне казалось, что иду вверх по лестнице, а она вела вниз.

Что я бормочу, раскладывая белье на две кучки: темное к темному, светлое к светлому, как положено.

— Где же порошок? Где порошок?..

Сам затерял — теперь ищи.

Бог знает, что себе бормочешь.

Ища пенсне или ключи…

Памятное стихотворение, на всю жизнь его запомнила…

На письменном столе среди бумаг разбросаны глянцевые проспекты. Те же, что сегодня в кабинете. Янис Робертович крикнул: «Положи на место».

Положу. Вот только рассмотрю как следует и положу. Господи, какая гадость! И как только этот мужчина согласился сфотографироваться в таком виде, правда лицо отвернул. Наверное, безрукий фотографировал. Я никогда не видела… Здесь написано, что по методу Яниса Робертовича… впервые в его клинике… Ну да, наверное… Но ведь невозможно… Возможно, по себе знаешь… Только очень больно в самом начале.