Запятнанная биография

— Что это?

— Водка, — села в кресло, вынула сигарету, затянулась.

— У меня курить не надо, — сказал мягко. Очень мягко. — А вы сядьте.

Я села около столика в углу. На столике какие-то странные предметы из пластмассы, белые рогатки. Я взяла рогатку, развела упругие штырьки.

— Положите протез на место, — попросил и вдруг фыркнул.

Это было неожиданно — вот так, по-мальчишески, фыркнуть. Но тотчас нахмурился, спросил строго:

— Откуда эта водка?

— Она принесла больному. Я отняла, когда уже разливали. Специально дождалась, чтоб не выкрутилась.

— Похвально. И долго ждали?

Она резко поднялась.

— Я пойду. Я свой долг выполнила. Ваш приказ…

— Сядьте, пожалуйста.

— Вы знаете, что приносить в палату водку категорически запрещено? — это мне.

— Знаю.

— Но принесли?

— Да.

— Зачем?

— Ему очень больно.

«О Господи! Мне действительно надо принимать тазепам. Утром, вечером и днем. Я не хочу плакать. Я не хочу перед ними плакать».

— Что за больной? — это ей.

— Ампутация.

— Вчерашняя?

— Да.

— Сильные боли?

— Возможно. Я только заступила на дежурство. Девочка должна быть уволена, раз она знала.

— Сильные боли? — это мне.

— У него глаза белеют, и он не знает, что можно укол…

— Перестань плакать, как тебе не стыдно.

«У меня никогда нет платка. Никогда. А он мне был так часто нужен. И теперь нужен».

Чтоб не заметили, отвернулась, вытерла нос быстро рукавом халата.

«Мне стыдно, но я вам этого не покажу. Я вот буду проспект рассматривать».

Позвольте, откажите — все равно,

И будет мудрым каждое решенье…

И будет мудрым каждое решенье…

«Ой, что это! Какая гадость. Как можно это фотографировать». Красная надпись: «Фаллоэндопротезирование».

— Положи проспект на место, что ты все хватаешь, и почему ты взяла на себя право…

— Потому что ему больно, я видела.

— Ты не груби, пожалуйста. Я старше тебя.

«Как странно она смотрит на него, потом на меня. Как будто видит землетрясение».

— Я пойду?

— Да. Пожалуйста, Ирма Яковлевна. Вы свободны.

Я тоже поднялась.

— А ты подожди, с тобой разговор не окончен.

Что-то во мне вздыбилось: «Не хочу выслушивать нравоучения, не хочу, не могу, не стану».

— Я ведь нарушила ваш приказ, и меня полагается уволить, исполняйте свой долг.

Зариня даже головой дернула от возмущения моей наглостью, как лошадь — снизу вверх. А он ничего, вроде улыбнулся даже, против света не разберешь.

— Сядь. И без истерик. Я свой долг знаю, а вот ты — нарушаешь. Ты ведь не знаешь, к каким последствиям может привести твоя филантропия.

— Можете меня уволить.

— Я не о тебе беспокоюсь, а о больном. У него может начаться кровотечение, коллапс. Ты знаешь, что такое коллапс?

Зариня медлит уходить. Ей трудно уйти от него, очень трудно. Я знаю, как это бывает, сама вот так стояла ненужной свидетельницей. Но характер не моему чета, взяла со стола сигареты, мимо меня — чуть не задев плечом, к двери. Задержалась, сказала настырно:

— Вы зайдете в отделение посмотреть больную?

— Ту, что с пеллагрой?

— Да.

— Обязательно. Мне вчера не понравился снимок, видимо, трансплантат некачественный.

— Видимо.

Ворошил на столе бумаги, отыскивая что-то. Обо мне как будто забыл, но вдруг спросил неожиданное:

— Что с тобой происходит?

— Ничего.

— Не расслышал, говори громче.

Я хрипло повторила:

— Ничего не происходит.

— Откуда ты здесь взялась?

— Из Москвы.

— Ты же говорила, что живешь в деревне.

Помнит, значит. Что ж с черникой придуривался, а он словно угадал:

— Ты извини меня за утренний инцидент, я не очень в себе был, летальный исход…

— Разве вы не привыкли?

— К этому привыкнуть нельзя. А где черника?

— Не знаю.

— Ну и дурочка. Она сейчас на рынке по тридцать копеек за стакан. Тебе деньги нужны?

«Странный вопрос. Ну если нужны, так что? Повысишь мне зарплату?»

— Я не случайно спрашиваю. Мне нужно в доме прибраться. Там пылью все заросло.

«Поздравляю! Есть шанс стать поденщицей».

— Но так, чтобы ни одну книгу, ни один листочек с места не сдвинуть. Во всяком беспорядке есть свой порядок. Сможешь?

— А когда?

Посмотрел долго, видно, соображал, когда удобнее, но сказал опять неожиданное:

— Странная ты. То взъерошенная, то прибитая какая-то. Тебе нужно спросить, сколько заплачу.

— Сколько?

— Пятнадцать, нормально?

— Пятнадцать! Очень даже нормально.

— Там работы много, — охладил мою радость.

— Пускай.

Опять посмотрел долго. Хитрый. Ему удобно меня разглядывать, а у самого лицо в тени, загородил своими огромными плечами все окно.

— Сделаем так. Я дам тебе ключ, скажу адрес. Тряпки там, ведра всякие в ванной, разберешься сама. Кончишь работать, поешь. В холодильнике найдешь, что нужно. Ключ оставишь снаружи под ковриком. Поняла?

— Поняла.

— Это в Юрмале. Знаешь Юрмалу?

— Знаю.

— Станция Меллужи, — взял из коробки квадратик бумаги, написал адрес, — это дача.

Отодвинул ящик стола, протянул ключ с брелоком:

— Держи.

Подошла, взяла.

— Я после работы сразу.

Окликнул от двери:

— А деньги?

— Может, вам не понравится. Может, я листок сдвину какой-нибудь.

— Избави тебя Бог. Чтоб ни на миллиметр.

Затрещал селектор, он глазами показал: «Подожди», снял трубку, и тотчас лицо изменилось, словно похудело, уставился мимо меня очень голубыми, под выгоревшими бровями, глазами.

— Да, да, слушаю… Рад вас слышать, Николай Прохорович. Да, да. Звонил. Меня эта история с учениями беспокоит. Я, как главный хирург… хорошо, подожду, — губы сжаты, глянул на меня, подозвал кивком, вынул из ящика торопливо две бумажки, десять и пять, протянул, и кивок на дверь: «Иди, иди».

Так и вышла с бумажками в руке, девушка с малиновыми губами посмотрела с изумлением.

В столовой взяла себе и Дайне самое дорогое: из спецменю. Даже сливки взбитые с клубникой взяла. Дайна много раз подкармливала меня, будто по рассеянности возьмет два бифштекса вместо сырников надоевших. Теперь моя очередь. Она удивилась:

— Гуляешь? Откуда деньги? Или это прощальный обед?

Она уже знала о моем преступлении, она всегда все знала. Страшно хотелось рассказать, показать ключ для полного эффекта. Но вспомнила Раю, московскую хранительницу моих жалких тайн. Плохую хранительницу, недобрую. Если бы знала тогда, какой бедой обернется моя болтливость, каким позором.

— Женщины глупы, — изрекла Дайна, обламывая блистающими свежим лаком пальцами кусочек хлеба. — Зариня тоже сообразила! Но ей лишь бы лишний раз поглядеть на него. Нашла кого вести на расправу.

— Она с бутылкой меня привела, — шепотом сообщила я. Дайна, как всегда, говорила громко, и за соседним столом прислушивались.

— А хоть бы с бомбой! Достаточно посмотреть на твое лицо любому мужику, чтоб прийти в умиление.

— А что такого в моем лице?

— Придешь домой — посмотри на себя в зеркало. Ты же просто Красная Шапочка, и бутылка водки в твоих руках, наверное, превратилась в молоко для бедной больной бабушки. Шеф увидел молоко, разве не так?

— Он грозил.

— Ну правильно: Серый Волк немного попугал Красную Шапочку. Слушай, мать сегодня ночует в городе, и комната свободна. Давай поедем искупаемся, в Дом творчества сходим.

— Я не могу.

— В деревню рвешься?

— Нет. Буду в Юрмале.

Впилась подведенными глазами, но не спросила ничего. Это ее принцип: я не спрашиваю и ты не спрашивай.

— Но ночевать-то придешь ко мне?

— Если можно.

— Не можно, а нужно. Завтра у подружки одной моей именины, я обещала испечь пироги. Ты поможешь.

— Я с удовольствием.

— Лаби. Сливки я не ем. Это ты себе можешь позволить две порции. Значит, жду, а завтра поедешь со мной на именины. А сейчас лечу.