Мой золотой Иерусалим

Меня донимала мысль, что нечто подобное этой драме уже имело место в истории литературы, но я никак не могла сообразить, что именно. Сидя над второй сотней слов о Дефо, я старательно напрягала память, чувствуя, что, если вспомню, мне полегчает. Когда я заканчивала эту вторую сотню, Октавия начала хныкать — пришло время ее утреннего сна. Я отнесла ее в кроватку, склонилась над решеткой, чтобы опустить дочку на подушки, и меня вдруг осенило. «История французской революции» Карлейля [43]— вот что вертелось у меня в голове! Карлейль дал прочесть ее незадачливому Джону Стюарту Миллю [44], а служанка Милля пустила рукопись на растопку. Первый том сгорел дотла, его пришлось писать заново. Помню, я читала, как Милль и его жена тут же вызвали кэб и благородно поехали прямо к Карлейлю признаваться. Но что им сказал Карлейль, так и осталось неизвестным, история не донесла до нас его слова. Меня это происшествие всегда занимало до крайности, быть может, потому, что оно служит прекрасной иллюстрацией к случаям, когда истцу непредумышленно причиняется колоссальное зло, но степень вины ответчика (а чаще всего он виновен только в беспечности) никак не соответствует степени урона, понесенного пострадавшим. Меня всегда мучило любопытство, что сказал Милль Карлейлю и что ответил ему Карлейль. А теперь я сама в положении ответчика и скоро узнаю, что говорится в подобных случаях.

Все утро я с тревогой прислушивалась, не поворачивается ли ключ в замке. Поведение Лидии всегда было трудно предсказуемо, и она могла появиться в любой момент. Но не появилась. Мы с Октавией тихо и мирно позавтракали, а после ленча нам предстояло отправиться пить чай к моей приятельнице. Я не знала, что лучше — написать Лидии записку или предоставить фактам говорить самим за себя. В конце концов я отдала предпочтение фактам — не могла придумать, что написать. Чаепитие прошло на славу, у приятельницы был младенец, примерно ровесник Октавии, поэтому в комнатах, слава Богу, не таилось никаких опасностей — ни бьющихся пепельниц, ни открытого огня, ни рукописей романов, в общем, ничего угрожающего. Приятельница училась вместе со мной в Кембридже, а теперь, к ее великому горю, была всего лишь женой и матерью, поэтому рядом с ней я даже ощущала свое превосходство. Приятная болтовня на литературные и детские темы и возможность вволю позлословить так взбодрили меня, что я, не скупясь на краски, рассказала подруге об утренних подвигах Октавии, и, хотите верьте, хотите, нет — мы обе заливались веселым смехом. Однако нельзя сказать, что Сара недооценила серьезность случившегося, и, отсмеявшись, она выразила сочувствие по поводу постигшей меня беды.

— Что она скажет, как ты думаешь? — допытывалась Сара. — Очень рассердится?

— Даже не знаю, — честно призналась я. — Вообще-то Лидия никогда не сердится, но уж если на то пошло, ты видела, как кто-нибудь сердится? Я — нет.

— Да я, пожалуй, тоже, — согласилась Сара. — Как сердятся на кого-то за спиной, я видела не раз, но чтобы выражали гнев в присутствии объекта — никогда. Единственный, кому я могу выразить свое возмущение в лицо, — мой муж.

— Если она рассердится по-настоящему, — сказала я, — она может уехать, и тогда мне больше не на кого будет оставлять Октавию. Правда, я и так редко обращаюсь к Лидии. Но если успеваю ее поймать, она никогда не отказывается.

— Если хочешь знать мое мнение, — заметила Сара, — пусть себе съезжает. Тогда ты сможешь пустить настоящих жильцов за нормальную плату. Просто смешно в твоем положении не сдавать такую квартиру.

— Может быть, ты и права. Только она не уедет.

— Кто знает, — ответила Сара. — А вдруг так рассердится, что и уедет?

Мы с Октавией вернулись домой на автобусе в шесть часов. Лидии все еще не было. Я согрела Октавии молоко, уложила ее, включила радио и села слушать музыку и ждать. Мне пришло в голову, что Лидия может вернуться вместе с Джо, так уже не раз бывало, а признаваться при нем мне будет совсем несладко. Я всегда гордилась тем, что проявляла по отношению к Джо достоинство и самостоятельность. Такая неуязвимость моей позиции много для меня значила. Но вскоре после восьми Джо позвонил сам и осведомился, дома ли Лидия. Я объяснила, что ее нет, и спросила, как он считает, скоро ли она должна прийти; он ответил, что скоро, сейчас явится. И попросил передать, чтобы к девяти она была готова, он заедет за ней ровно в девять. Сообщение, что Лидия уже на подходе, ввергло меня в такую панику, что неожиданно для себя я стала рассказывать Джо о нашем происшествии все с самого начала. Он слушал меня молча и, когда я кончила, сказал только:

— Недурно вы потрудились! Что ж, сработано чисто, а она такая неделовая, что пропавшее восстановить не сможет и писать заново не захочет, верно? Не знаю, как она выкрутится.

— Хорошенькое утешение! — возмутилась я. — Как по-твоему, она очень разозлится?

— Разозлится? Не думаю. Хочешь, я сейчас приеду, подготовлю ее и окажу тебе моральную поддержку?

— Да нет, не беспокойся, лучше я сама, — отказалась я. — Надеюсь, вы идете в какое-нибудь стоящее местечко, так что Лидия отвлечется и утешится.

— Мы собираемся на вечеринку, — объяснил Джо. — Но раз случилась такая трагедия, не знаю, пойдет ли она. Если хочешь, я возьму тебя вместо нее.

— А не будет ли это несколько бестактно?

— Да, пожалуй, — согласился Джо. — Ну ладно! Ничего. Я заеду около девяти — подберу осколки разбитого вдребезги. Будь добра, запомни для меня, что именно Лидия будет говорить. Я потом смогу это использовать.

— Я тоже, — сказала я. — И она, между прочим, тоже. Давайте все вместе напишем об этом книгу.

— Идет! — отозвался Джо. — Ну, до скорого!

У меня осталось твердое впечатление, что Джо явно обрадовался известию о беде, постигшей Лидию на ее профессиональном поприще. Он не выносил, когда публиковался кто-нибудь другой, а не он, исключение составляли только те случаи, когда книги получали разгромные рецензии и репутация автора оказывалась погубленной. Зная за ним эту слабость, я недоумевала, почему я ему симпатизирую. А я, безусловно, питала к Джо симпатию и продолжаю питать до сих пор.

Без двадцати девять пришла Лидия. Она ворвалась в квартиру, явно куда-то торопясь, и, заглянув в гостиную, крикнула, что сейчас опять уйдет. Испытывая легкую тошноту, я поспешила за ней и задержала Лидию на пороге ее комнаты, сообщив слабым голосом:

— Звонил Джо.

— Да? Что ему понадобилось? — спросила Лидия, берясь за ручку двери.

— Просил передать, что заедет за тобой около девяти.

— О, черт! — выругалась Лидия. — Я так и знала, что опаздываю! — И она нажала на ручку двери.

— Лидия, — проговорила я мужественно. — Лидия, случилась ужасная вещь! Жуткая! Просто не знаю, как тебе сказать!

— Что такое? — повернулась ко мне Лидия и одновременно повернула ручку.

Дверь распахнулась, явив пока еще только моим глазам вороха бумаги на полу. Тут я сообразила, что в тягостных объяснениях нет нужды, и, указывая на следы погрома, провозгласила:

— Полюбуйся! Вот! Это натворила Октавия.

Лидия повернула голову. Неизвестно почему, я испытала странное удовлетворение, заметив, что она пошатнулась. Не произнеся ни слова, она шагнула в комнату и, пытаясь оценить размеры бедствия, начала поднимать немногочисленные уцелевшие страницы и складывать их на столик у кровати, лицо у нее было ошеломленное. Скоро она бросила это занятие, но ко мне не повернулась.

— Знала бы ты, как мне неловко, — заговорила я. — Сказать тебе не могу, до чего я расстроилась. Это я во всем виновата, я зашла сюда утром, посмотреть, дома ли ты, хотела рассказать кое-что и, наверно, оставила дверь открытой. Точно не помню, но, видимо, так оно и было. А Октавия взяла и забралась к тебе. Мне ужасно неловко.

Лидия в прострации опустилась на кровать. Мне показалось, что она сейчас расплачется, но этого не произошло. После долгого молчания она проговорила: