Мой золотой Иерусалим

Я надела пальто и шляпу, бросила прощальный взгляд на Октавию, спавшую беспробудным сном, оставила квартиру незапертой и, спустившись этажом ниже, позвонила в дверь надежного семейства. Хозяин дома открыл мне тут же, словно кого-то ждал, что, впрочем, сразу подтвердилось, так как по звукам, доносившимся из глубины квартиры, я поняла: у них гости.

— Извините, пожалуйста, — нервно сказала я, глядя поверх его плеча на обклеенные цветастыми обоями стены прихожей. — Я из квартиры над вами. Нельзя ли попросить вас об одном одолжении?

— Входите, входите, — любезно пригласил меня нелюбезный сосед, — входите и расскажите, чем мы можем вам помочь.

— Нет, нет, входить я не буду, — воспротивилась я. — Дело в том, что мне надо уйти на несколько минут — сбегать в аптеку, и приходится на это время оставить дочку одну, вот я и подумала, не могли ли бы вы… — я заколебалась, не представляя, чего я, собственно, от них хочу. — Не могли ли бы вы присмотреть за ней?

— Конечно, конечно, — еще радушнее отозвался сосед. — Я попрошу жену заскочить наверх и заглянуть к девочке, хорошо?

— Нет, что вы, в этом нет нужды, — поспешила заверить его я. — Делать ничего не надо, ради Бога, не беспокойтесь. Она не проснется, я знаю, в это время она никогда не просыпается. Я просто на всякий случай.

Не могла же я прямо заявить ему, что прошу оказать помощь в случае пожара, это прозвучало бы дико, но, как ни странно, сосед прочел мои мысли:

— Все понятно, — сказал он. — Не волнуйтесь, если дом загорится, я сам брошусь ее спасать.

— Спасибо! — воскликнула я. — Большое спасибо! Я сейчас вернусь, просто мне не хочется, чтобы она оставалась одна и никто об этом не знал. Дверь у нас не заперта. Еще раз спасибо.

Я уже приготовилась смиренно убраться, но на заднем плане материализовалась жена соседа, и он начал пересказывать ей мою просьбу. Она была в веселом, приподнятом настроении, на темно-зеленом отвороте ее платья сверкала бриллиантовая брошь. И она в свою очередь заверила меня, что я могу не беспокоиться.

— Я сама к ней поднимусь, — пообещала она, — и послушаю, как она там, хорошо?

— Да нет, в этом нет необходимости, — опять повторила я.

— А как сейчас ваша девочка? — продолжала соседка. — Она, кажется, серьезно болела? Я так беспокоилась за вас обеих и так обрадовалась, когда она вернулась домой целая и невредимая. Теперь она здорова, правда?

— Да, совершенно здорова, — отозвалась я и на всякий случай добавила: — просто еще надо соблюдать осторожность.

— Конечно, конечно, — понимающе подтвердила соседка, будто была в курсе всех наших забот.

— Ну, я должна бежать в аптеку, — сказала я и попятилась.

Это вызвало новый поток приглашений, оба уговаривали меня зайти выпить бокал вина или, когда я вернусь из аптеки, принять участие в их вечеринке. Я была до того поражена, что чуть не поддалась на их уговоры, но вовремя вспомнила о только что вымытой голове и усомнилась, будут ли они в восторге, если, сняв шляпу, я предстану перед ними с мокрыми волосами. Поэтому я поблагодарила их за любезность и стала прощаться, они пожелали мне веселого Рождества, я пожелала им того же, и наконец мы расстались.

Спускаясь в лифте, я старалась понять, чем объясняется их умопомрачительная приветливость, и сначала даже заподозрила, что оба были слегка навеселе, но потом сообразила, отчего они так расположились ко мне — я попросила их об одолжении! Я нуждалась в помощи, а ничто так не согревает душу, как возможность помочь ближнему без всякого ущерба для себя. У меня и в мыслях нет умалять отзывчивость моих соседей, они на самом деле были добры, и соседка совершенно искренне осведомлялась о здоровье Октавии, непонятно только, от кого она могла узнать о ее болезни. После того вечера оба они неизменно относились ко мне с большим участием и заботой, всегда расспрашивали о моих успехах, о дочке, а когда, наконец, появилась на свет моя книга, даже приобрели ее и упросили дать автограф, хотя вряд ли поэзия шестнадцатого века была их излюбленным чтением. И приобретение книги, и уговоры выпить с ними в канун Рождества свидетельствовали об одном: об их отзывчивости и душевной доброте. Если бы я чаще обращалась к другим за помощью, я давно обнаружила бы, что люди добрее, чем я думаю.

На улице было холодно а клубился легкий туман. Машины у тротуара покрылись блестящей изморозью. Я шагала быстро, стремясь поскорее вернуться. Воодушевленная своей удачей у соседей и тем, что все-таки отважилась к ним обратиться, я чувствовала себя почти счастливой, к тому же теперь, когда я начала действовать, мне представлялось, что у Октавии наверняка нет ничего серьезного, просто режутся зубы и легкий насморк. Должна признаться, что мне нравятся ночные аптеки, поскольку им, как ночным барам, кафе, аэровокзалам и круглосуточным прачечным-автоматам, присущ ореол таинственной необычности. Как и следовало ожидать, в аптеке была очередь, так что я некоторое время простояла в тускло освещенном помещении, вручила свой рецепт и уселась ждать, когда приготовят лекарство. Посреди аптеки красовался большой, окруженный скамьей аквариум с тропическими рыбками. Я сидела и наблюдала безостановочное навевающее сон кружение рыб в их стеклянной темнице, размышляя, спят ли они когда-нибудь. Проведя таким образом несколько минут, я отвернулась от аквариума и вдруг услышала, как кто-то окликает меня:

— Розамунд!

Я подняла глаза и увидела Джорджа. Он стоял надо мной, ласково и неуверенно улыбаясь, а я, попытавшись подняться, вдруг убедилась, что ноги меня не слушаются.

Кажется, я довольно долго ничего не могла произнести, но в конце концов ухитрилась выдавить:

— Господи, Джордж, это ты!

Слишком давно я его не видела, слишком много о нем думала, слишком сильно разбередил он мою душу — и вот, застигнутая врасплох, я была не в силах взять себя в руки. Я тупо сидела, глядя на него снизу вверх, и улыбалась, а сама замирала от ужаса — вдруг он сейчас снова исчезнет, и я останусь одна, вдруг он куда-то спешит или просто не захочет разговаривать. Я должна была его удержать! Мне хотелось попросить: «Посиди со мной», но во рту пересохло, и я не могла выговорить ни слова. Так что я глядела на него и улыбалась.

— Розамунд, — снова сказал он, — я тебя так давно не видел! Я уж думал, ты переехала. Ведь чуть ли не два года прошло.

— Почти, — проговорила я.

— Ты чего-то ждешь? — спросил он, и я, кивнув, прошептала:

— Жду, когда приготовят лекарство.

— И я тоже, — сказал Джордж и сел рядом со мной. Сел сам, по своей доброй воле. Я немного пришла в себя и обрела дар речи.

— А с тобой-то что? Ты болен?

— Нет, здоров, ничего серьезного, — пояснил он. — Просто горло у меня шалит, надо все время его умасливать.

— Ты и в Рождество работаешь? — спросила я.

— Угадала.

— Я-то знала, что ты никуда не уехал, слышала тебя по радио. Так что, хоть мы и не встречались, я знала, что ты где-то здесь.

— А я тебя один раз даже видел, вот только окрикнуть не мог, — сказал Джордж. — В метро. Мы ехали в разных вагонах, но через стекло мне было хорошо тебя видно. Я помахал, но ты не обратила внимания.

— Я тебя не видела, — сказала я.

— Я так и понял.

Мы оба замолчали, и я подумала, что, наверно, мне уже приготовили мой пенициллин.

— Пойду узнаю, не готово ли мое лекарство.

— А что с тобой? Неужели заболела? — спросил Джордж и не успела я ответить, как он быстро добавил: — Знаю, знаю, спрашивать у леди, что ей понадобилось в аптеке, не положено.

— Нет, я здорова, — сказала я и, поднявшись, постояла, вглядываясь в его узкое лицо на фоне терпеливо снующих в аквариуме ярких рыбок.

— Ты очень торопишься, Розамунд? — спросил Джордж. — А то, может, зайдем куда-нибудь, выпьем, отметим Рождество?

Я замерла в восторженном предвкушении грядущего и секунду тешила себя надеждой на то, что может последовать дальше.

— Нет, мне надо домой, — ответила я и быстро продолжала, торопясь, с одной стороны, оправдаться, с другой — облегчить переход к дальнейшим объяснениям. — Видишь ли, у меня дочка дома одна…