Угодья Мальдорора

— Надоела мне эта зеленка, — жаловалась я маме, когда она, обернув ваткой спичку, обновляла крапчатый узор.

— Зеленка надоела? Давай сменим образ.

Мама решила — пусть я у нее буду разноцветная. На следующий день во время обеденного перерыва она сходила в аптеку и принесла небольшой пузырек с надписью «Фукорцин». Лекарство оказалось вязкой, мазучей жидкостью темно-красного цвета. Теперь лицо у меня было в красную крапинку, а руки и туловище, как и прежде, оставались зелеными.

— Посмотрите-ка на нашу королевичну… Вот если бы и Вовка заразился, я бы вас тогда отдельно разукрашивала: тебя зеленым, а его красным, — издевалась мама. — Нет, наоборот: тебя красным, ты же девочка.

Но брат гостил у бабушки, ему мой вирус был не страшен.

Прошла неделя. Я была дома одна, когда в дверь позвонили. «Папа на обед», — подумала я и распахнула створку, не посмотрев в глазок. На пороге стоял Богдан. Получается, его раньше отпустили. Я вспомнила вдруг, что вся красно-зеленая, и в ужасе захлопнула дверь обратно.

Он все понял.

— Открой! — закричал он. — У меня была ветрянка! Была!

Я стояла под дверью и молчала.

— Я все равно не уйду, пока не откроешь.

Он колотил минут пять. Потом я все-таки открыла. Я не выдержала.

— Царевна-Лягушка… Ну что ты, как маленькая. Первый класс, вторая четверть.

В прихожей висело зеркало. Я взглянула на себя, красавицу, и подумала: если сейчас не ушел, будет любить хоть лысую, хоть с усами. Подумала и успокоилась. Мы пошли на кухню, и я напоила его чаем с творожными пирожками, он их обожал. С тех пор и пеку ему эти пирожки, «хозяйские» — мало теста и много начинки. Но это уже из других, из взрослых историй. Как-нибудь расскажу. А сейчас пойду поверчу попой перед Богданом, пусть оценит обновку.

Гори, костер

Недалеко от школы на пустыре останавливается зеленый армейский автобус — чистенький, только из мойки, КАВЗ цвета хаки.

— Барсук приехал! — Танька Капустнова бежит относить на мойку недоеденные макароны с котлетой.

В школе обед, большая перемена. В это время в поселок приезжает почтальон из соседней воинской части — она приписана к нашему индексу.

— Я к вам потом подойду.

Спокойно доедаю второе. Сейчас еще компот разнесут. Обедать в школе я люблю, это не то что завтраки с синим омлетом. Или манка. Жидкая, как чай, в центре плавает желтыш растопленного масла. Фу! Нет, обеды у нас хороши. Борщи, солянка, плов… Гуляш, отбивные… Даже странно, одни и те же люди делают такие отвратительные завтраки и такие вкусные обеды.

Барсук — Танькин кавалер. Сенька Барсуков, служит на 72-м километре в автороте. Веселый, кудрявый, нос картошкой, глаза-бусинки, ему бы в кино у Шукшина сниматься.

Но — какое кино, солдат срочной службы.

В окно я увидела Капустнову, летящую к автобусу. Боже, что это с ней? Она с ума сошла. Неприлично школьнице так бежать к солдату. Танька запрыгнула в кавзик, и дверка закрылась.

— Постыдилась бы! — раздался сзади голос завучихи.

Я составила тарелки одна в одну, водрузила сверху стакан и понесла к окошку приема грязной посуды.

— Тоже к ним пойдешь?

Посмотрела на завучиху спокойно, надменно и холодно, как учил папа, и продефилировала прочь из столовой.

Танька встречалась с Барсуком уже месяца три. На 72-м километре, где стояла воинская часть, жила ее сводная сестра Ирка — у них были разные матери. В то лето мы с Танькой часто, почти каждый день, ходили в военный городок гулять — полчаса пешком или остановка на автобусе. Городок был невелик, еще меньше, чем наша Лесная Дорога, — пять финских домиков, с виду очень уютных, словно игрушечных, со светло-зелеными стенами и высокими четырехскатными крышами. В сосновом бору, на холме… Городок в табакерке.

При каждом доме — палисадник с лавочкой. А в Иркином еще и самодельный мангал — кострище с выложенным из кирпичей очагом. Вечерами тут людно: Ирка дружит со срочниками — после отбоя бойцы ходят в самоволку, — а мы дружим с Иркой. Родители не запрещают ей сидеть у костра с бойцами: сами в части работают. Тем более компания под окнами.

Ускользнуть из части проще простого: под забором с колючей проволокой дырка, небольшая, но достаточная для в меру упитанного человека: кто-то сделал подкоп — скорее всего, даже Иркиной лопатой. Про лаз знают все включая офицеров, но попускают, не желая связываться.

Мои прежние страхи улеглись: увидев, что солдаты — такие же люди, веселые и совсем не озлобленные, у Иркиного костра я совершенно перестала их бояться. Лесная история с погоней теперь казалась невзаправдашной, будто это было не со мной.

Душа компании у нас Барсук, Танькин избранник. Он деревенский, из-под Костромы. Дома у него жена Анфиса, а здесь золотые кудри. Сзади хоть и подстрижены коротко, по уставу, но чуб почти по глаза — скоро дембель.

про себя поет, вместо «Ваню молодца», — и на Таньку поглядывает. Голос с хрипотцой, глаза голубые, задорные.

В темноте пламя кажется особенно ярким, праздничным. Гитара идет по кругу. На прутьях жарится черный хлеб, мы едим его с солью, вкусно. Иногда Иркина мать выносит на всех миску порезанных яблок или крыжовника. Трещат поленья, от кочерги взлетают нимбы искр, когда кто-то выкатывает испекшуюся картофелину.

После, ночь-заполночь, бойцы провожают. Два километра по трассе, по темной обочине, до первых поселковых фонарей, — и бегом в часть. Самоволка все-таки.

На следующий вечер все опять у костра.

— Я завтра без командира, могу покатать, — соблазняет Барсук. — Вам в Гороховку не надо?

— Что там делать? — кокетничает Танька.

— В магазины сходишь.

— Сдались они… Давай на Красную площадь!

— В Москву мне нельзя, за задницу возьмут.

— Поехали в рыбхоз, — предлагаю я. — Там озеро красивое, церковь…

Мы едем лесом, по грунтовой дороге. Втроем — Сенька за рулем, мы на переднем сиденье. Барсук гонит почем зря, страшновато даже. На ухабах автобус подскакивает, мы держимся за поручень, чтобы не улететь, Барсук горланит неприличные шоферские куплеты на мотив «Крутится-вертится шар голубой»:

— Ну, Сень, ты даешь! Сам сочинил? — Я запоминаю слова.

— Ноты народные, слова авторотные. — У Барсука хулиганское настроение.

— Авторвотные.

— Та-ак, кто кого переострит? — Танька хохочет, Барсук слегка притормаживает — впереди огромная лужа.

За последней просекой Сенька сворачивает с дороги, останавливается посреди луговины. Перед нами огромное поле. Вдалеке блестят озера рыбхоза. С дальней стороны их окаймляет лес, левее село — виднеется шатровая церковь с голубой колокольней.

— Подождите, помогу вам выйти.

Сенька выскакивает из кабины, подбегает с нашей стороны, неожиданно подхватывает Таньку на руки, как невесту, — и кружит, и кружит, и кружит на лугу.

Мы бесцельно бродим по луговине. Я собираю цветы. Ромашки величиной с пион, колокольчики, васильки, душистый горошек, звездчатка, белые соцветия тысячелистника, желтые лютики, нежно-розовый клевер. Злаки с черными хохолками срываются плохо. Барсук помогает, я вставляю в букет. А это что? Сухие, немного шершавые стебли с небольшими синими цветками. Цикорий. Редкое в наших краях растение. Лекарственное, надо сорвать. Спрошу потом у мамы, от чего оно. Зверобоя тоже прихвачу немного, в чай.

По этой дороге почти никто не ездит — она упирается в закрытые запасные ворота рыбхоза. Вокруг тишина и какой-то первозданный покой. Ласточки пролетают в двух метрах, бабочки даже не взлетают при приближении. Счастливый, безмятежный летний день…