Мертвые сыновья

●

Растерянно хлопая глазами, Мигель Фернандес разжал пальцы. Пот медленно стекал за воротник. И вдруг — внезапная резкая вспышка света — к нему вернулось сознание. «Долина Камней. Эгросский лагерь для уголовных преступников. Мигель Фернандес. Двадцать лет». Юноша наконец сообразил, что смотрит в потолок. А такой потолок только в конуре начальника. («Дон Диего. Фу! Да ведь „доном Диего“ называют цветок, ночную красавицу».) А он? Вот уж не красавец. Мигель опять поморгал. «Значит, меня притащили в комнату дона Диего. Да, он очень заботится о нас. Когда тот парень отдал концы, дон Диего пришел сам на плотину и долго стоял возле покойника, пока не подоспел судья. Это очень на него похоже». Мигель начал припоминать. За работой он поранил ногу, но не обратил на это внимания. Дело не в ране, он уверен. Здесь другое — проклятый туман. Снова наполз, предательски подкрался. Мигель чувствовал себя разбитым. Ноги — точно свинцовые гири. Туман заползал в глаза, заволакивал мозг, мешал смотреть. Предметы вокруг нелепо вытянулись: тени от камней, человеческие фигуры, все словно расплылось в красноватой мгле, а земля под ногами вздыбилась, отвердела. В ушах отдавались шаги товарищей, глухой шум, удары лопат, хриплое гуденье камнедробилки — и вдруг все исчезло. (И совсем уже нелепо — как всегда перед сном — на память пришел первый день в Эгросе. С тех пор миновал уже месяц. Непонятно почему, он снова и снова мысленно переживает тот миг: прыжок с грузовика в глухую ночь. Над рекой он впервые увидел барак на холме — огромный, черный — и силуэт одинокого, скорбного дерева. Донесся плеск близкой, но невидимой во тьме реки — она терялась в роще тополей, дубов, буков… «Эгросский лагерь для уголовных преступников». Залаяла собака. Он смотрел в сторону этого лая — в черноте ночи смутно маячил лагерь, похожий на развалины селения. Черные остовы в ночи — лачуги жен и детей преступников… Зажгли фонарь. Слышны были шаги часовых. Как во сне, он снова увидел перед собой ту дорогу — фонарь выхватывал из мрака клочок красноватой каменистой земли. Дорога в гору.) Сегодня на работе — «да, да, это было сегодня» — перед ним опять всплыла земля того дня, той первой ночи. В глазах потемнело. Земля так близко придвинулась к нему, к его лицу, что он ощутил ее холодное прикосновение. Вытянув обе руки, схватился за камни, — точно огромные злобные зубы впились они в ладони. «Долина Камней». (А в душе, в самой глубине, долго, жалобно звучал собачий вой. Вот так скулила собака в ту первую ночь…)

Сделав над собой усилие, Мигель Фернандес поднялся. Теперь он знал — уже давно слышит он этот голос, уже давно смотрят на него эти глаза. Неважно, что именно говорит человек. Для него никогда не имело значения, что говорит этот человек, который так далек от него, от его мира, его мук и забот. Этот сумасшедший, выдающий себя за святого. «Святых больше нет, нигде нет». И он подумал: «Туман опять навалился на меня». Последний приступ был четыре месяца назад, в барселонской Модело [18]. Тогда никто не заметил. Теперь так просто не сойдет, придется объяснять им. Но как объяснить, когда сам ничего толком не знаешь? (Туман не повторялся с тех самых пор — с детства, с войны.)

— Что с тобой, парень? — обратился к нему начальник.

Безотчетно он хотел вскочить, снять шапку, но тут же спохватился — ни к чему, глупо. Да он бы и не смог — ноги еще дрожали. На плече у себя он почувствовал руку начальника, как в тот день, когда дон Диего хотел «побеседовать с ним по-отечески» — так он говорил.

— С тобой это часто бывает? — спросил начальник. — Больных мне не надо. Не должно быть больных. Здесь не санаторий. Меня обязаны были предупредить.

Он казался озабоченным. Юноша глубоко вздохнул и заморгал. Голова раскалывалась от боли. Очертания предметов понемногу становились отчетливее, — возвращалось сознание, драгоценное сознание. Подле себя он заметил Санту. Куском ваты Санта утирал ему кровь с лица.

— Я не болен, — сказал Мигель тихо. — Просто устал… Не знаю, что такое. Нервы подкачали.

— Устал, — повторил начальник. И больше ничего не сказал: отвернувшись, принялся рассматривать какие-то бумаги у себя на столе. Поди разбери, что хотел сказать этим словом Диего Эррера.

Внезапно Мигель почувствовал сильное жжение в плечах и затылке. Болезненное жжение, проникающее до самых костей. «Что ж, пусть вышвырнет меня, — подумал он. — Пусть вышвырнет, как дохлую собаку на свалку. Плевать! Не все равно, здесь ли, в другом ли месте. Плохое или хорошее обращение — по мне все едино. Свобода мне нужна». А в глубине души все восставало против смутной грусти, которую навевало слово «свобода». Против смутной тоски по неведомому, далекому… Скрестив ноги, начальник уселся за свой стол. Худой, низенький мужчина с профилем хищной птицы. Обут в старые черные сапоги. Перелистывает бумаги, а рядом, на столе, догорает сигарета. Мигель оглядел стены. Книги на полках, низко нависший потолок… Комната маленькая, два наглухо закрытых окна с грязными зеленоватыми стеклами, несколько стульев, цветная литография Франко в адмиральском мундире… Койка, на которую его положили, была вроде кушетки, жесткая, скрипучая. Ему удалось сесть и обхватить голову руками. И тогда со лба на колени вновь закапала кровь.

Начальник, казалось, что-то искал среди беспорядочно разбросанных бумаг. Мигель уставился на его седой, лысеющий затылок. Затылок с глубокой вмятиной. И вдруг его стал давить низкий потолок этой каморки с закупоренными окнами. Неудержимо захотелось вырваться в поле, в ночь, и он сжал кулаки.

— По-моему, он отощал, — сказал Санта. — Мало ест.

Санта снова отер ему кровь. От ваты разило спиртом. Потом осторожно смазал рану йодом.

— Сколько тебе лет? — Повернувшись на винтовом табурете, начальник испытующе поглядел на Мигеля. Тот почувствовал раздражение. «Ведь наизусть знает. Раз сто уже спрашивал. И чего пристает, болван!»

— Двадцать.

— Да, да, знаю, — сказал начальник и снова задумался.

Он кликнул надзирателя. Санта спрятал лекарство и уселся за пишущую машинку. Нетвердой походкой, пошатываясь, вошел надзиратель в расстегнутой гимнастерке.

— Отведи этого парня наверх. Ничего страшного.

Надзиратель отвел его на кухню. Она помещалась в глубине барака; там стояла плита с огромным, закопченным котлом. Стены и потолок были покрыты слоем сажи. В топке еще пылали толстые поленья. Совсем близко от себя Мигель увидел в окно скалистые уступы гор. Шум реки властно заполнял помещение.

Надзиратель старался скрыть, что он пьян. Поглядев на его лицо с глубоко сидящими глазами, Мигель чуть заметно усмехнулся. Через открытую дверь виднелась темная площадка перед бараком. В свете фонаря блестели пряжки на ремнях охранников. До Мигеля долетали обрывки разговора, неспешного, ленивого. Он внимательно, сосредоточенно разглядывал все вокруг. В кухне находился еще один заключенный — нога у него была в гипсе. С тарелкой в руке, повар подошел к Мигелю. Дневная смена давно отужинала и улеглась. Ночная — только что отправилась на работу.

— Ешь, парень, — сказал повар. Он оставил ему ужин. Порция была большая, но Мигель не чувствовал голода. Он глядел вслед надзирателю, который отошел к двери. За ним по полу, качаясь, ползла его тень. Поставив тарелку на колени, Мигель задумался. Из-за стены доносился стук пишущей машинки. Повар украдкой протянул ему стакан вина.

— Выпей-ка. Подкрепись. Это настоящее.

Отхлебнув, Мигель скривился.

— Не бог весть что… — сказал он. — Но вкусно.

Повар взмахнул рукой так, словно хотел расплющить его об стену.

— Ах ты крыса поганая! — крикнул он смеясь. — Интересно, что ты лакал в своем хлеву, пока не попал сюда?

Мигель улыбнулся.

— Что?.. Вообрази только! Язык проглотишь. До потолка прыгать хотелось. Сначала холодит малость, но потом во рту все горячей и горячей делается… И будто искры из глаз. А уж нёбо — ровно к самым мозгам прилипло! Потом…