Отец Джо

Я слышал, что несколько зрителей вышли, возмущенно восклицая, как кто-то хлопнул крышкой сидения в знак протеста, видел в передних рядах несколько тростей и сумочек, которыми потрясали и размахивали несогласные. Однако большинство испытывало восторг, ощущение свободы, торжество. Театр переполнила сумасшедшая радость; перекошенные от неудержимого смеха лица хохотали над тем, над чем никогда не хохотали или над чем им никогда не дозволялось хохотать, а то и вообще над тем, над чем никто никогда не позволял себе шуточек, по крайней мере, за последние сто лет, а то и больше.

Мне это понравилось. Не только то, что произносили со сцены, но и сами волны безудержной радости, потоки неистовой энергии, пробегавшие через пять сотен зрителей, на бесконечно малую долю секунды соединявшие всех нас в момент вспышки истины, которая вспыхивала снова и снова. Смех показался мне силой магической и чистой, ей невозможно было противостоять. Откуда он шел? Как вообще появлялся? Как им удалось такое?

Я сразу же захотел научиться тому, что так легко давалось Куку, Миллеру, Беннетту и Муру — объединять зрителей таким приятным, воздушным веществом. Желание ничуть не показалось мне искушением или светским удовольствием; я воспринял смех как нечто по сути своей святое, нечто, заключавшее в себе благоговейную преобразующую мощь.

Я вошел в театр монахом, а вышел из него сатириком.

Спасать мир через молитву? Вряд ли.

Я буду спасать его через смех.

Часть вторая

Глава двенадцатая

За широким окном стелилась сизая вечерняя дымка — медленно, будто волны маслянистого океана. Сквозь дымку пробивались лучи закатного солнца, окрашивая неспокойную поверхность в красновато-оранжевый цвет гниющей говядины. Несколькими годами раньше, в свой первый суматошный день в Лос-Анджелесе, я поразился тому, в какую тоску может вогнать закат над Тихим океаном Я повел машину на запад по Пико, чтобы полюбоваться последними лучами солнца, и, как только выехал на Санта-Монику, как будто врезался на полном ходу. Девчонка, сидевшая рядом, сказала, что я не той травки накурился: калифорнийский закат — самое волнующее, самое фантастическое зрелище в мире. Но дело было не в травке. И вообще, в шестидесятые я не баловался ничем таким — уж очень боялся. Нет, я был чист и трезв. И все же… передо мной во все небо над океаном полыхало золотисто-огненное, ярко-розовое, пурпурное, как накидка епископа, световое шоу, а я думал только об одном «Все, конец Тупик. Дальше — опять все сначала».

И с тех пор так повелось каждый вечер, как я бывал в Лос-Анджелесе: каких бы высот я ни достигал за день, как бы удачно ни проходили переговоры, каким бы великолепным ни казался этот tramonto «без гор», земля уходила у меня из-под ног, и я погружался в пучину все глубже и глубже.

De profundis Лос-Анджелеса, clamavo ad te Domine. [38]

Дом оказался роскошным. Он принадлежал не то Робби Робертсону, не то Левону Хелму — в общем, кому-то из группы «Бэнд». [39] Однако делать было нечего, идти некуда, звонить некому. Мне не хотелось включать телевизор — там будет маячить физиономия Рейгана; а у меня не было никакого желания заводиться на его счет: его, гнилостного заката, предела, за которым не было ничего…

«Ну что, опять? Опять эта ахинея? Все не можешь успокоиться? Вот уже два года кипятишься — все то время, которое он восседает на троне, всеми обожаемый и почитаемый за свои невероятные актерские способности и блестяще проведенную избирательную кампанию».

Всему виной была пустота, заполнившая вечер в Малибу. Только и оставалось, что страдать навязчивой идеей. Я не сомневался, что в этот самый момент всего в нескольких милях от меня Джоан Дидион [40] также мучается чем-нибудь.

Но у меня никак не получалось выключить физиономию Рейгана, маячившую перед глазами. Глуповатая ухмылка на мятом лице; Ричи Прайор как-то выразился про такое: «Не лицо — мошонка». Рейган даже просачивался в мои сны, встревал в разговоры; я пытался противостоять, но он пользовался каким-то экзотическим способом, обычным для сновидений. И вот лицо нарисовывалось то из-под обломков рухнувшего самолета, то посреди кишевшего змеями луга и нашептывало одно и то же: «Брось, парень, я ведь не хуже всего этого, а?» Неувязка же заключалась в том, что Рейган был хуже, хуже не только всего этого, но и много чего еще. Однако лицо представляло все в наилучшем виде.

Я приехал в Лос-Анджелес убить одним выстрелом сразу двух зайцев: 1) продвинуть свое недавнее издание, пародию на руководство по гражданской обороне: «Встречайте — мистер Бомба!» и 2) начать съемки совершенно другого проекта — малобюджетной комедии.

«Бомба» представляла собой ободряющую брошюрку, выпущенную, как предполагалось, Комитетом по тщетной готовности, где подробно перечислялись все тщетные усилия, которые вы могли предпринять, чтобы (не) выжить до, во время и после победоносной войны, предлагаемой нашим отважным, закаленным в боях главнокомандующим. Авторами пародии были юмористы Брюс Макколл и Курт Андерсен; я как редактор очень ею гордился. Мысленно я посвятил пародию труппе театра «За окраиной» — за их сценку о гражданской обороне, послужившую мне основой.

Попытка удалась: остальные пародии, которые я выпускал с авторами почти в том же составе — к примеру, «Не „Нью-Йорк Таймс“» и «В сторону от „Уолл Стрит Джорнел“» — разошлись в общей сложности миллионным тиражом. В «Ньюсуике» от сигнального экземпляра «Бомбы» пришли в полный восторг. Там даже подумывали о том, чтобы поместить на обложку меня с парой коллег. Издатель вообще решил, что мы слишком осторожничаем, заказав всего двести тысяч экземпляров.

Наши лос-анджелесские распространители владели самой большой сетью газетных киосков по всей Южной Калифорнии, а Южная Калифорния — отличный рынок для сбыта пародий. Само собой, я, со всей своей старомодной наивностью семидесятых, полагал, что любой, зарабатывающий на жизнь продажей газет, просто обязан «жить сам и давать жить другим», должен быть реалистом, готовым подписаться под словами: «баксы можно делать на любой точке зрения». А иначе как поставить рядом такие непохожие друг на друга «Нейшн», «Хастлер» и «Комментари»?

Но я ошибался. Наши распространители, вернее, их босс и не думал о том, чтобы «жить самому и давать жить другим», его не интересовал реальный подход к делу, да и на свободу прессы он плевал Он был рейганистом до мозга костей, ему не понравился мой памфлет — самым мягким из того, что он сказал, была «государственная измена». Со слов позвонившего мне издателя этот приспешник Ронни Рейгана изрезал в машине сто тысяч экземпляров, которые мы отправили ему, и не отстегнул ни цента из ста тысяч долларов, которые обычно платил за привилегию. Так что проект по сути дела вылетел в трубу. В конце недели намечались интервью местному радио и телевидению — пришлось их отменить.

Сквозь клубы смога едва проглядывало низкое солнце — крошечный красный диск. Совсем как красная лампочка без плафона у входа в больницу, к которой ты просишь подъехать скорую помощь. («Вкати морфий и набери номер той, что в Лонг-Бич».) Ну, вот и конец. Тупик. Дальше ничего не было. Вопрос заключался в следующем: а после все действительно начнется сначала?

Хуже кончины «мистера Бомбы» был тот факт, что теперь нас окружал совершенно новый, бесплодный ландшафт, где всем заправлял конформист. И едва ли нашему маленькому издательскому предприятию удастся выжить. Меня же интересовало только одно, на что я, собственно, и считал себя способным. И не важно, в каком виде — журнальном, театральном или телевизионном — оно дойдет до публики; оно должно быть чем-то существенным, смешным заявлением на жизненно важную тему, маленькой пулей, больно жалящей тылы ненавистных властей. И что важнее всего, оно должно вызывать у власть не имущих смех над тем, над чем им смеяться не позволялось. Однажды за кулисами Ленни Брюс сказал мне: «Громче всего смеются над тем, над чем смеяться не принято».