Отец Джо

Самые первые службы дня — утреня и всенощная, часто читаемые в то самое время, как рассветные лучи освещают неф, — всегда побуждали меня задуматься об этом. Из рассвета в рассвет каждый монах вставал со своей измятой кровати, и вместе они представляли собой организм гораздо более мощный, чем сумма его отдельных частей, вновь собранных для работы над ежедневной задачей общины. Шестьдесят с лишним мужчин, трудовой ресурс молитвы, перемещались из своих жилищ к рабочему месту и принимались за утренние дела; эти умелые, опытные работники расчехляли внушительных размеров двигатель — молитвенное песнопение — заводили его, добавляли мощность и подзаряжали самый сердечник безмятежной осмысленностью.

Но хотя я и избавился от навязчивых видений и ночных кошмаров, мое одиночество уже не принадлежало одному только мне. Так же, как и все, я был один, но не был одинок.

Уверенность, о потере которой я все еще скорбел, не была истинной уверенностью. Истинная уверенность пребывала в делах повседневных, в привычках, в уставе, в песнопениях и послушании, соблюдаемом в отношении главы общины и давних обычаев. Она была смыслом слов, мыслей и молитв, тысячами утренних пробуждений, во время которых один и тот же ритуал повторялся и будет повторяться еще долго после того, как все эти люди, включая потом и меня, окажутся пережеванными и переваренными червями, превратятся в ту самую землю, что изначально питала наши клетки.

Та мягкая сила, что передавалась мне от отца Джо, не была исключительно его собственной силой; она также происходила и от этих людей, она протекала через них и вливалась в отца Джо — обыкновенная, как вода, и вместе с тем божественная. В высшей степени спокойный и любящий отец Джо был так же, как и я, один, но так же, как и я, не был одинок. Его истинная сила заключалась в том, что он был всего-навсего еще одним монахом, рядовым продолжателем исключительной традиции. Та мягкая сила, которая связывала его с остальными и каждого из «остальных» между собой, в один прекрасный день свяжет и меня.

Я мог довериться этой реке с черными водами, тихо текущей в темноте. Что бы ни случилось, река будет продолжать свой бег через мою жизнь точно так же, как она бежала через жизни других — река непостижимой глубины, в которую можно погрузиться, но не утонуть, река, как и всегда, проистекающая из одних и тех же миллионов крошечных ручейков, впадающая в один и тот же безбрежный океан. Я был один, но не был одинок.

Глава одиннадцатая

Что ж, всему приходит конец.

Мне следовало помнить об этом. Но счастье не просто делает нас забывчивыми. Счастье делает нас глупцами.

Утро выдалось солнечным, было свежо. Я собирался пойти в рощу — меня ждала любимая работа, которую я выполнял на пару с братом Луи. И тут в дверь постучал отец Джо.

Как только его вытянутое лицо возникло в дверном проеме, я понял — плохи дела. Нечасто мне приходилось видеть отца Джо таким серьезным. Он сел молча, хотя обычно так не делал. Затем соединил ладони кончиками пальцев — получились две стенки четырехгранного церковного шпиля. Кто передо мной: духовный отец или начальник отдела кадров?

— Тони, д-д-дорогой мой, ты от нас н-н-ничего не утаиваешь?

Я принялся лихорадочно перебирать в уме: меры безопасности, вакантные места, возможные сделки… И углядел «там, наверху» небольшую лазейку — промолчал. Отец Джо погрустнел — видимо, мое запирательство расстроило его.

— Вчера вечером звонил твой отец. Интересовался, когда ты возвращаешься домой — тебе ведь готовиться к Кембриджу.

— Мой дом здесь. Я не хочу в Кембридж.

— Но, дорогой мой, ты должен.

— Христос учил, что мы должны оставить отца и мать, чтобы следовать за ним.

— Он тоже много лет приобщался к мудрости и знаниям.

— Отец, прошу вас! Не отсылайте меня!

— Тебе же дают стипендию.

— Это какая-то ошибка! Я и не думал, что пройду по конкурсу! Пусть стипендия достанется кому-нибудь другому!

— Дорогой мой, это уже не тебе решать. Прими дар Господа.

После таких слов никакие апелляции, прошения о сделке с признанием вины или просьбы учесть смягчающие вину обстоятельства не возымели бы действия. Отец Джо оставался спокоен, но неумолим в своей строгости. Однако именно та мягкость, с которой он произнес последнюю фразу, что называется, добила меня. Массивная дверь в мое будущее захлопнулась, едва слышно щелкнув замком.

— Тони, дорогой мой, прости. Но ты должен ехать сегодня же.

И я, подобно несчастному, слабому, солгавшему Петру, вышел в сад и горько зарыдал.

Моя комната в кембриджском колледже Сент-Джонз мало чем отличалась от комнаты в Куинз, разве что теснотой и убогой обстановкой; сам же Фёрст Корт, где располагалось общежитие, оказался гораздо больших размеров и гораздо менее религиозным по духу. Здание колледжа, построенное еще в шестнадцатом веке, после роспуска монастырей, и считавшееся оплотом протестантизма, выглядело старинным, со всевозможными архитектурными изысками, и предоставляло подходящую обстановку для изучения выбранного мной курса Я намеревался свести присутствие Кембриджа в моей жизни и этой комнате-келье к минимуму. Я поступил в колледж исключительно для того, чтобы приобщиться к мудрости и знаниям. В остальном же, что не касалось учебы, я собирался вести созерцательный образ жизни, каждый день произносить молитвы и посещать мессу, избегая злачных мест и соблазнов огромного университета. Ну, может, за исключением пинты пива, которую иной раз выпивал в старинном баре по соседству с кухонными помещениями колледжа, известными как «Кладовые». Питаться я предполагал в Холле, который, по счастью, напоминал гигантскую трапезную. Короче говоря, я решил тогда сделать Сент-Джонз своим монастырем.

Если не считать самого факта изгнания, в остальном отец Джо ничем не укорил меня и никак не покарал. Мой обман так и остался безнаказанным. На следующий день отец Джо написал об условии, которое выдвинул настоятель Квэра: проучиться три года и получить степень по литературе. Если же после этого я по-прежнему буду полон решимости принять постриг, препятствий мне не будет. И настоятель Квэра, и он, отец Джо, примут меня с распростертыми объятиями.

До начала учебы оставалось несколько недель; за это время идея пребывания в колледже перестала казаться мне такой уж ужасной. Я больше не рассматривал свое заточение как вечное. Ведь я и так прождал больше трех лет. Что мне еще три года? Даже не три, а два с половиной. Я буду внимать лучшим филологам Британии: Льюису, Ливису, Тейлору, Форстеру, Сноу… Я буду совершенствовать свой ум — в конечном счете, на благо Квэру, — изучая то, что мне более всего по душе. Так что в определенной степени счастье было возможно. И оно ускоряло бег времени.

Первый год и в самом деле прошел как по плану. В Кембридже, в отличие от Оксфорда, не было института монашества, однако имелась католическая капелла, Фишер Хаус. Она управлялась и отчасти финансировалась монсеньером Алфредом Джилби, давно уже занимавшим пост капеллана. Джилби представлял собой целое общественное явление. В Британии, государстве всеобщего благосостояния, в университете, который все более ориентировался на средний класс, стремился к прогрессу и зачислял студентов на основании системы оценок, в начале шестидесятых, всего за пару лет до Второго Вселенского Собора в Ватикане, Алфред Джилби стал личностью невероятной, просто фантастической.

Внешне он являл собой архетип папского священника — английскому протестанту такой привидится разве что в кошмарном сне. Джилби происходил из весьма зажиточного, наполовину испанского семейства (разбогатели они на крепленых винах и других спиртных напитках); его мать была испанкой. Что отчетливо отразилось в иберийском профиле капеллана: мощный, как будто с полотен Эль Греко, нос, огромные, глубоко посаженные глаза с темными кругами и рот, который романисты начала девятнадцатого века назвали бы жестоким и чувственным. Джилби ни в коей мере не был ни жестоким, ни чувственным, однако жил явно в начале девятнадцатого века. Высокий, худощавый и исключительно элегантный, он непременно носил древнее облачение священника, сшитое на заказ. Обычно по утрам он надевал длинную, до щиколоток, сутану с пелериной на шелковой, пурпурной, как у епископа, подкладке, плоскую и круглую черную шапочку и лакированные, из черной кожи, туфли с внушительными серебряными пряжками. (Однажды Джилби отдал мне пару старых туфель; я ими очень дорожил уже потому только, что одни пряжки стоили больше сотни долларов. Туфли же, хоть и моего размера, отличались чрезвычайной узостью — сколько я ни старался, мои кельтские копыта в них не влезали. Я чувствовал себя совсем как та дурнушка, примеряющая туфельку сводной сестры Золушки.)