Полтора кролика (сборник)

– Вот готовый рассказ! Святочный! Настоящий! – с жаром воскликнула Лидия Петровна.

Сочинитель сказал:

– Вам зачтется.

Капитан ответил:

– Надеюсь.

– Вы очень медленно пишете, – сказал сочинитель.

– А вы быстро? – резко спросил капитан. – Мы с Фомичом, с капитаном Фомичевым то есть, ездили на Шелонь в позапрошлом. Утром пришли на камни, туман такой сгустился, не то что поплавка, своих сапог не видно. И точно – как у вас. Я ему: «Фомич, ты где?» А он: «Здесь я», и только голос один, а самого нет его. Просто вспомнилось, когда читал ваш этот. Как будто голос услышал.

Сочинитель сказал:

– Два капитана.

– Отлично сказано, – сказал капитан.

Сочинитель подписал оформленный капитаном счет.

Капитан открыл сейф, вынул ячейку № 7.

– Кроме денег теперь. Вот – документы. Паспорт… членский билет… кредитная карта… Далее… Телефон… Крестик нательный, серебряный… шариковая ручка… Вы уж извините, в опись не все включили, но, что не включили, все возвращаем… Номерок из гардероба, происхождение не установлено… Фотография предположительно жены…

Капитан оторвал взгляд от описи, чтобы оценить реакцию собеседника. В любом случае, как бы ни было там, тот мог ответить хотя бы на «предположительно», и тогда бы разговор, глядишь, получился куда б задушевнее, но сочинитель не захотел откликаться на провокацию, пускай и невинную, – он промолчал.

– Ну и это еще… журнал, с вашим рассказом.

– Можете взять.

– Могу, – согласился капитан.

– В качестве трофея, – добавил сочинитель.

– Нет. Так не пойдет. Только от чистого сердца.

– Как вам угодно.

– Это как вам угодно. Но трофеев мы не берем. Только от чистого сердца.

– От чистого сердца, так от чистого, – сказал сочинитель.

Капитан сомневался.

– Надписать?

– Вы ж с обидой надпишете.

– Как фамилия? – спросил автор.

Поразмыслив, капитан ответил:

– Ершов.

И еще подумав:

– Олег. Если с отчеством, то Андреевич.

Он все еще не был уверен – не в том, как он зовется по паспорту, а в целесообразности дарственной надписи: клиент владел ситуацией и отдавал себе в этом отчет. Капитан опасался насмешки.

– Там Судаков, а я Ершов. Тоже ведь странность.

Сочинитель подписал протокол, полистал журнал и нашел себя. Он написал над своей фамилией левее рисунка: «Капитану Ершову – от чистого сердца». И посоображав секунды четыре, приписал: «На память о Фомичеве».

– Был человек, – сказал дежурный-инспектор, прочитав написанное. – Спасибо.

– Я свободен теперь?

– Вполне, – капитан Ершов встал и пожал сочинителю руку. – Берегите себя.

Бывший клиент твердым шагом пошел на выход.

Он, однако, замешкался на пороге, зацепившись карманом пальто за дверную ручку, – через открытую дверь повеяло свежим холодным воздухом, пара-другая снежинок влетела в приемную комнату. Сочинитель закрыл дверь за собой, и только тогда капитан Ершов вспомнил, какой здесь густой и тяжелый воздух. Он убрал оба журнала в ящик стола, сначала журнал регистрации лиц, потом гламурный, с рассказом, и подошел к окну открыть форточку. Фельдшер Лидия Петровна достала из кармана халата круглое зеркальце и стала смотреть на себя с выражением легкой брезгливости.

– Я бы не хотела на сковородке, – сказала она, рассматривая мешки под глазами своего зеркального отражения. – Но и когда совсем ничего, когда пустота, мне тоже не хочется.

Капитан смотрел в окно: давно таких не было хлопьев. Что-то в их изобильной пушистости было детское и неземное.

Лобовое стекло «батона», оставленного до новой смены во дворе, уже заметно припорошило. Кто-нибудь обязательно напишет пальцем гадость. Капитан даже знал, какую.

Хозяева сада

Ночь, теплая, уже не белая, августовская ночь. Последний (наверное, последний) трамвай. Мы выходим из пустого вагона, идем по безлюдной Садовой. Оба одеты не по-городскому: на мне резиновые сапожки, отец в стареньких кедах, за плечами у него рюкзак, в котором лежит большая хозяйственная сумка; у нас фонарики – на плоских больших батарейках, которые забавно проверять на язык.

За оградой в глубине Михайловского сада едва мерцают огоньки – два, три, четыре… то появляются, то гаснут. Это пришедшие раньше нас. Увидев огоньки, отец воодушевляется: значит, мы не одни – есть что собирать! – значит, выползок ожил!.. Кажется, нам действительно повезло – днем был дождь; все складывается как нельзя удачно.

Влажная почва и теплая ночь – главные условия хорошей охоты.

Ворота закрыты, висит замок – на ночь сад закрывается. Будем проникать со стороны Садового моста, в год моего рождения его стали называть Первым Садовым, чтобы не спутать с тогда же нареченным Вторым, но я еще об этом не осведомлен, потому что моя голова еще не забита ненужным.

Мне девять лет.

Ограда завершается округлой секцией; пики, исходящие из одной точки, под разными углами целятся в пространство Марсова поля. Залезаем на парапет; хватаясь за пики и нависая над береговым скосом, перебираемся в сад. Отец доволен: нас никто не заметил. Не зажигая фонариков, идем в темноту, подальше от освещенной Садовой. Трава влажная, это хорошо, они любят сырость.

Отец включает фонарик, мы видим край газона; крохотные кучки земли – это следы недавнего присутствия выползков. Самих, однако, выползков нет. «Шумно идем, – говорит отец, – попрятались». Я знаю: у них великолепный слух. Неужели у них есть уши? Мы проходим еще в темноте – тихо-тихо, почти на цыпочках. Некоторое время стоим, замерев. Тишина. Город уже уснул. Где-то далеко, за Фонтанкой, проезжает машина. Над нами кроны старых деревьев – безветрие, – листья лип не шумят. Оборачиваюсь на темный силуэт пристани-павильона. Днем здесь играют в шахматы за столиками и на скамейках. Что это за силуэт – словно кто-то сидит? Может быть, уснул шахматист?

«Посвети», – тихо произносит отец, я включаю фонарик, направляя луч ему под ноги, и словно кто-то в землю зарытый хочет ощупать поверхность земли высунутым мясистым мизинцем – вот что мы видим: настоящего выползка! Отец медленно наклоняется к нему, замирает на секунду-другую и, быстро схватив двумя пальцами, стремительно вытаскивает из норки. Я поражен: я никогда не видел таких длинных червей! Сантиметров тридцать, не меньше!

Это не простой земляной червяк, это не из тех, которых я собирал в деревне. Большой ночной выползок, вот кто он. Днем он прячется глубоко под землей, ночью поднимается наверх, чтобы высунувшись из норки, поработать цепким ртом, собирая гниющие травинки и листья. Земля Михайловского сада очень богата выползками. Теперь я сам это вижу. Куда ни посветишь фонариком, всюду они. Но поймать выползка не так-то легко. Только коснешься – и он мгновенно исчезнет. Прячется под землю с невероятной скоростью. С легкостью проскальзывает между пальцев. Надо уметь. Я учусь. Если схватить не у самой норки, ускользнет обязательно. Мне удается вытащить из земли только четвертого. Приноровился, у меня получилось. Огромный, не стыдно испугаться такого.

Нас прибывает. Теперь с десяток фонариков блуждает по саду. Свет у всех тусклый, рассеянный – выползки боятся яркого света.

Вдвоем легче: светит один, другой наклоняется. Отец и я – только нас двое, остальные собиратели все одиночки.

Мы, наверное, похожи на грибников, перепутавших день с ночью.

Как это им удается исчезать с такой быстротой? – думаю о выползках и не могу их понять. Какая сила утягивает их под землю?

Тень императора Павла наблюдает за нами из окна замка. Михайловский замок, я знаю, называют еще Инженерным, я не знаю только, что там есть техническая библиотека и что я буду туда приходить – искать по реферативным журналам иностранные аналоги для наших изобретений. Я не буду биологом, а стану инженером, как не стал биологом, а стал инженером отец, хотя он был в детстве юннатом, ходил в кружок при Зоологическом музее, ездил в экспедиции, научился рисовать птиц и знает, что выползков едят не только кроты, но и лисы, и барсуки, и даже при определенных обстоятельствах люди.