Полтора кролика (сборник)

– Занятно, – сказал Берг.

– На Сену, говорил, смотреть смешно, ее переплюнуть можно… Ну что, говорит, за безобразие: Сена – и торчит статуя Свободы?! Ты смеяться будешь. Это он мне, что я буду смеяться. Они, говорит, уже всех достали свободой своей, равенством и братством. Одни понты.

Инесса скривила рот. Мимика лица у нее была богатая, разнообразная, Инесса находила забавным гримасничать – то округлить глаза, то сморщить нос, то улыбнуться одной стороной рта. Берг подумал, что ее трудно, наверное, фотографировать – не уловить.

– Меня и на работе спрашивали: как Париж твоему? Я честно говорю: моему не понравилось. А мне не верят: это где, в Париже не понравилось, да ты чё?… А я сама уже теорию изобретаю – про то, что мы все во власти мифов живем… «Париж, Париж!» А на самом деле – ну, Париж, ну и что? Я ж ему верила, Юрочке. Представляешь, он надо мной какую власть имел!.. Ох, дура была, ох дура!.. Он ведь в этот Париж, как на каторгу собирался. Говорил, что лучше бы на Колыму полетел, там интереснее. И климат лучше.

– Климат? На Колыме?

– Да, он парижский климат тоже ругал. Он говорил, что все мерзнут в Париже. Что все тут экономят на отоплении. И вообще оно мало где предусмотрено, потому что существует такой стереотип – Париж город теплый, не знает морозов, и, поскольку все во власти этого стереотипа, топить здесь не принято. Поэтому в домах парижских всегда холодно, и даже летом. Вот Гоголь приехал в Париж «Мертвые души» писать, да так замерз, что бежал из этого Парижа в Италию. Но во времена Гоголя еще иногда камины топили, а сейчас и их нет. И я действительно за его поганое здоровье, за Юрочкино, когда он в Париж собирался, переживала. Как бы он не простудился в Париже. А когда я с ним в прошлом году собралась, ну чтобы ему не так тоскливо было в Париже, он меня не взял, сказал, только без жертв, пожалуйста. Отправляйся-ка ты в Барселону. Вот это город!

– Барселона хороший город, – согласился Берг.

– А Париж плохой? Он сказал, что, когда я увижу Париж, я просто разучусь мечтать, все во мне светлое будет загажено, потому что реальный Париж – это насмешка над мечтой человеческой. И я поверила ему! Самой странно сейчас, как я могла поверить?! А вот так – взяла и поверила. Потому что его как идею любила, Париж… Ален Делон, Ренуар, д’Артаньян…

– Неужели ты ни с кем не разговаривала, кто в Париже был?

– Конечно, разговаривала. Только я ведь себе вдолбила в мозги, что Париж это миф и дыра, потому что Юрочке верила, и ничем меня не переубедить было… Мне говорят: ах, Париж, ах, Париж!.. А я говорю: это в вас все те же стереотипы говорят. Просто вы себе признаться боитесь в том, что Париж это миф и дыра, вот теперь и ахаете, ах, ах. Вы и зубные щетки с идиотскими приспособлениями покупаете, потому что вам по телевизору их показывают, а своим умом вы все жить разучились. Вот Мопассан бежал из Парижа и был прав, потому что башня эта – чудовище, и нормальному человеку, если он действительно нормальный, глядеть на нее без отвращения противоестественно, я так говорила, только ведь ко всему, говорила, привыкнуть можно, вот теперь все и восторгаются, делают вид, что это что-то особенное, а она как была чудовищем, так и осталась. О! Меня не переспорить было. Я так в себе уверена была, что и других переубедить могла, тех, кто в Париже был. Такое у меня мстительное чувство было к Парижу. Я ему за то мстила, что он не таким оказался, каким должен был быть. И все из-за него, из-за Юрочки.

Инесса заказала еще бокал вина, Берг с трудом отказался от даров моря.

– А потом все раскрылось, очень банально раскрылось, даже говорить не хочется. А когда я поняла, что он от меня так Веронику скрывал – с помощью вранья этого бесстыжего, тут уже, знаешь ли, шок. Да что мне Вероника эта! Подумаешь, Вероника… Неужели ты не помнишь ее? Ладно, плевать. Я бы ему простила ее, если бы этого вранья не было. Я бы ему всех простила. Я бы все простила ему. Но только не Париж!.. Так меня обмануть!.. Меня!.. которая с детства Парижем бредила!..

– Все-таки ты очень доверчивая, – сказал Берг.

– А Юрочка у меня еще и ревнивый. Такие у него стандарты двойные. Я так решила, иди ты, Юрочка, подальше куда, а я тебе изменю. Я тебе с Парижем изменю. Я тебе так изменю, как ты даже представить не можешь! Со всем Парижем сразу!.. Боже, как я перед ним виновата!.. Перед Парижем… Никто так не виноват перед ним, как я!.. Париж – это чудо. А я – дура. Была дура! А теперь нет. Пусть Юрочка останется в дураках!..

– И давно ты прозрела? – спросил Берг.

– Две недели назад. Седьмого сентября, если тебе интересно. Я что придумала? Вот что. Если ты такой, то и я такая. Я продала Юрочкину машину, вообще-то это наша общая, но он ее почему-то считал своей, «Форд Мондео», новенький почти, а у меня доверенность, вот я и продала с огроменной скидкой за срочность. И еще кое-что. Я бы и квартиру продала, если бы время было. Юрочке написала записку, чтобы не тыркался в милицию. Это моя месть ему. Я все деньги в Париже потрачу. Все! Я хочу, чтобы меня Париж простил. Я о Париже – в самом широком смысле. Думаешь, ему до меня дела нет? Кто он и кто я? Ну и что, что так? Главное, чтобы у меня перед ним этого не было… понимаешь?

– Этого – чего? – спросил Берг.

– Ну этого, не знаю, ну, чувства вины, что ли…

– Да, – сказал Берг, не найдя более внушительных слов.

– И пусть. И живу я здесь в собственное удовольствие. И каждый миг моей жизни в Париже мне в кайф. Я всего три дня здесь, я еще ничего не успела. А он пусть судится, сколько хочет, мне наплевать… Я счастливейший человек. Я влюблена. В Париж влюблена. Когда я иду по бульвару Клиши и передо мной этот угловой дом с балконами, простой дом с балконами, мне плакать хочется… Или когда я выхожу из гостиницы на Вандомскую площадь и вижу колонну, я думаю о них обо всех – и о Наполеоне, и о Курбе, и об этой несчастной принцессе Диане, она точно также тогда из гостиницы выходила… у меня сердце готово выпрыгнуть из груди…

– Подожди, ты в какой гостинице остановилась?

– Ритц. Я остановилась в гостинице Ритц.

– Подожди. Ты знаешь, сколько стоит номер в отеле Ритц?

– Как же я могу не знать, если я там остановилась?

– Да, извини, – пробормотал Берг.

– У меня чудесный номер с видом на улицу Камбон. Там есть и пороскошнее номера. Я бы могла и покруче снять, деньги тут ни при чем, просто я не настолько буржуазна… не настолько буржуазна, чтобы торчать от мраморной ванны, дорогой мебели, шикарной кровати квин-сайз… Я в этой квин-сайз утонула, честно тебе скажу. Зачем мне эта квин-сайз одной?… Как-то это нечестно с моей стороны. Не очень мне в ней комфортно. Я Бодлера люблю, проклятых поэтов. А тут… Я, может, еще съеду куда-нибудь поближе к Монмартру… Я еще, может, ночь под мостом проведу. А почему бы и нет? Это Париж. Кстати, ты когда-нибудь пил настоящий «Жан Дюсу»? У меня в номере бутылка «Жана Дюсу» пятидесятилетней выдержки. Почему бы нам с тобой не приговорить ее?

Берг посмотрел на Инну пристально, – действительно ли она забыла, что он не пьет, или это игра такая?

За одиннадцать месяцев дружбы с анонимными алкоголиками Берг дважды срывался.

– Я все равно все деньги на Париж потрачу. Я не уеду отсюда, пока все на Париж не изведу, так и знай. Я кутить хочу, в Париже хочу. Я Париж хочу. У меня денег куча. Ну что, парижанин, идем?

Поправляя очки, Берг еще сам не знал, что он сейчас Инне ответит, он приоткрыл рот – но лишь для начала, – предполагалось, что далее будут произнесены осмысленные слова, – отвечать, однако, не пришлось: Маша, запыхавшаяся, с растрепанными волосами появилась в дверях.

– Вот! – сказал Берг.

Берг встал.

Маша увидела его и устремилась к нему, едва не натыкаясь на другие столики.

– Я не перевела часы!.. По московскому как раз вовремя!..

– Два часа разницы, – пояснил Берг персонально для Инны.

Инна кивнула, изобразив улыбку понимания.

Берг взялся знакомить.