Полтора кролика (сборник)

– Он! – указал сочинитель пальцем на прапора.

Фельдшер сделала знак за спиной клиента, и прапорщик, вняв совету, немедленно ретировался в процедурную.

– Сядьте, пожалуйста, – сказал дежурный-инспектор. – Не будем буянить, это нам не к лицу. Вот журнал регистрации лиц, – он достал журнал регистрации лиц.

Журнал регистрации лиц перед гламурным журналом с красавицей на обложке смотрелся непрезентабельно. Капитан предъявил клиенту последние записи.

– Извольте. О применении по отношению к вам каких-либо мер физического стеснения нигде и ничего не сказано. Убедились? И давайте больше не будем об этом. Поговорим о более интересном. Вы меня заинтриговали.

Я прочитал. Да, вполне занимательно. Только не совсем понятно, что вы хотели выразить вашим произведением.

Сочинитель выпрямил спину, словно собрался что-то сказать, но не сказал ничего.

– Много туманного, неясного, – продолжал капитан. – Хотя написано завлекательно, но для чего? В чем идея? Просто мне любопытно.

– Сочувствую, – сказал сочинитель.

– А не надо сочувствовать. Просто хочется разобраться. Кто причмокивал? Там кто-то в ванной причмокивал, я не понял, кто и зачем. И я не понимаю, кто руку на плечо положил.

Сочинитель не спешил отвечать.

– И что с голосами случилось. И почему исчезли все? Да, это ж самое главное – почему голоса исчезли? И Тургенев зачем? Это тот ведь Тургенев?

Сочинитель молчал.

– И почему «Не самое страшное»? А что «самое страшное»? Просто я не все понял, а хотелось бы больше понять.

– Это святочный рассказ.

– Я понимаю.

– Псевдосвяточный, – уточнил сочинитель, нервно поглаживая бороду.

– Я понимаю. И что?

Сочинитель спросил:

– Это допрос?

Послышался тяжелый вздох Лидии Петровны.

Дежурный-инспектор помрачнел.

– У меня товарищ был, Фомичев, капитан, как и я… у них во втором всего тридцать коек было, он начальником был… мы его, когда не на службе… Фомичом звали… Погиб.

Лидия Петровна поставила кружку на стол. Ощутилось практически бесшумное присутствие прапорщика за стеной в процедурной. Секунды молчания могли бы сложиться в минуту. Чтобы этого не случилось, автор «Не самого страшного» звучно пошевелился на стуле и кашлянул. Поскольку капитан не торопился прерывать молчание, сочинитель спросил, глядя куда-то под стол:

– При исполнении?

Ответ последовал не сразу:

– Цирроз.

По-прежнему глядя куда-то под стол, сочинитель непроизвольно шевельнул бровями, что капитан интерпретировал как оценку причины смерти своего товарища:

– Опять вы неправы. Я знаю, о чем вы подумали. Это вовсе не при исполнении.

– Умеренные алкоголики, – подала голос фельдшер, – в меньшей степени страдают циррозом, чем люди непьющие.

Помолчали.

– Я свободен? – спросил сочинитель.

– В известных пределах. Дело за формальностями.

Капитан как бы в подтверждение своих слов взял со стола протокол, заранее им составленный, и подержал его перед глазами, но, не найдя в нем ничего нового (потому как ничего нового в нем и быть не могло), положил на стол.

Голос его дрогнул:

– Вы как будто знаете что-то, что другим неизвестно.

– Я?

– А что вы знаете? Вы ж ничего не знаете. А все слушать вас должны. Как вы про обустройство России говорить будете. Про моральные ценности. Детективы читаешь – смеяться хочется. Кто вы такие? Откуда беретесь? Мозг человека – самое сложное, что есть во Вселенной. И сам человек. Глядишь на него, как он тут в кальсонах лежит весь заблеванный, – ужас охватывает. За Вселенную страшно. Это ж и есть предел эволюции. Понимаешь? Тринадцать миллиардов лет. Взрыв. Излучение. Пыль. Водород. Материя. Порядок. Человек – это порядок. Упорядоченность. Что-то нас упорядочило – по высшему счету. Атом к атому, молекула к молекуле. И вдруг – на полу. И главное, какая разница между мной и им, когда он в кальсонах и языком не ворочает? Да никакой. Если с позиции тринадцати миллиардов – никакой разницы. Что он, что я, что ты, что она. И сложнее нас ничего нет во Вселенной. Даже когда на полу в кальсонах. И вдруг – пшик. И что-то другое. А что? Вы ж не знаете, что. А туда же. Фомичев мне про сковородку говорил. Вот мы спорили с Фомичевым, что предпочтительнее – когда на сковородке жарят или когда там нет ничего. Он говорил, что лучше на сковородке, лишь бы быть. Плохо, но все равно ты хоть как-то есть. А по-моему, лучше когда просто нет ничего. Вот жил-жил, и все. Пустота. Даже пустоты нет.

– Ы.

Их глаза встретились.

– Ы. Ы. Ы, – зло произнес клиент, мстительно улыбаясь.

Капитан огорчился:

– Зачем вы так? Нехорошо.

Он встал, подошел к противоположной стене и поправил портрет президента (действительно висевший неровно); затем вернулся на место.

– Олег Андреевич, – сказала фельдшер, – уже без десяти час.

– А ему на метро не надо, – с нервной веселостью ответил капитан, – он на соседней улице проживает.

– Если не до часа, тогда только после пяти.

– Да оставьте вы эти инструкции, Лидия Петровна! Сейчас выпроводим, не переживайте. Сколько там? – заглянул капитан в протокол. – Семьсот тридцать рублей? Все возвратим. До единой копейки. А то нас некоторые обвиняют.

Сочинитель по-прежнему улыбался, только, пожалуй, еще более зло.

– Вселенная, говорите? Ничего, ничего, будет вам Вселенная, скоро кончится ваша синекура. Всего два вытрезвона на весь город осталось. А было пять!

– А двадцать пять не хотите? – воскликнула фельдшер. – Мне через год на пенсию. Я когда начинала, двадцать пять вытрезвителей было!

– Больше пьем, меньше вытрезвляемся, – сказал капитан. – А еще палки в колеса вставляют… инструкциями, приказами… Вселенная тут ни при чем.

– Как же так? – возопил автор рассказа, обращаясь ни к кому конкретно и ко всему свету сразу. – Я на ногах не держался? Кому-то мешал? Не ровно шел по земле?… Почему же не было экспертизы?

– Клиент не заметил, – с горькой усмешкой произнесла фельдшер.

– Еще бы, – сказал капитан. – Их всех только одно беспокоит: почему не было экспертизы. О другом они не думают. А Лидия Петровна беглым взглядом промилле определяет, сколько в крови, хотя достаточно только степень.

– Даже сейчас не менее трехсот, – определила на глазок Лидия Петровна. – А степень – легкая. На данный момент.

– Означает ли это, что вы даете заключение на возможность выписки? – спросил капитан Лидию Петровну нарочито официальным тоном.

– Так точно, – сказала фельдшер.

Капитан повеселел:

– Ваш тут коллега летом побывал. Не помню фамилии. Он даже страсбургским судом угрожал. Всё тоже за экспертизу переживал, почему ему экспертизы не было. Да потому что вас, подобранных, как людей жалеют. Была бы экспертиза по всем строгостям науки, с вас бы брали уж явно не шестьсот пятьдесят!

– С меня шестьсот пятьдесят? – спросил сочинитель.

– Ваше право, можете и в Госбанке оплатить, просто это более хлопотно… Чем здесь.

– Интересно, за что?

– Вы меня заинтриговали, только поэтому я такой заинтригованный, – ответил капитан. – Подождите, квитанцию выпишу.

Заполняя квиток, дежурный-инспектор продолжал говорить, то и дело отвлекаясь от документа:

– Конечно… вас послушать, мы жульё, мы такие злодеи. Почки тут отбиваем, обворовываем. Думаете, не знаем, что вы от нас деньги в носки прячете?… Я не про вас лично, а собирательно. А вот не знаете, я вот позавчера жизнь человека спас. Да, Лидия Петровна, я ведь вам еще не рассказывал? А вот напомнили. Подхожу к окну вечером, часов в одиннадцать, вижу: копошится в сугробе. Жена оладьи печет, я в окно гляжу: привстанет, и снова – бух. Вижу – замерзнет. Другой бы, если сознательный, экипаж вызвал, или, как вы изволите называть, «батон»… и был бы прав, иначе – труп, а я не стал никого вызывать, сам спустился. Вытащил из сугроба, он спасибо лепечет, вижу, очки на одном ухе болтаются, ну даже не бомж! Плохо ему. Говорит, немного не дотянул. До парадной метров двести дойти, а тут ноги не слушаются, падаю, стоять не могу. Ну как быть? Поволок я его на себе, правильнее сказать, на руках понес, так и донес – и до парадной, и до самой двери на втором этаже. И если б не я, был бы труп у нас окоченелый. Не допустил.