Антология современной азербайджанской литературы. Проза

«Значит, все, что случилось в тот день, мне померещилось», — решил Орудж. Если это так, то, может, и сегодняшнее преступление — сон, и все это ему только мерещится…

Ему вдруг вспомнилось, как один из пациентов его предостерегал: мол, армянин, уезжая в Москву, околдовал дачу, обрызгал ядом корни деревьев, стены дома. Возможно, во всем этом есть доля правды и не такой уж это бред. Галлюцинация, вызванная этим веществом, налицо… И науке также известно воздействие галлюциногенных веществ на мозг. Да и разве события последних лет не явились таким вот ядом, который сбил всех нас с толку, заставил нас сомневаться в собственных силах. И потом, кто сказал, что человек знаком со всеми секретами природы колдовства. У этой жизни столько еще неразгаданных тайн. И сегодняшний случай — один из них. На секунду Оруджу показалось, что и в саду что-то изменилось, что-то произошло и это что-то — очень важное, оно имеет прямое, самое существенное отношение к его жизни. Это вопрос жизни и смерти Оруджа. Но что это, он не мог понять, а когда понял, было уже поздно.

Сильный порыв ветра сорвал высоковольтную линию в саду. Двор от дождя был весь мокрый. Но крыльцо под кровлей оставалось сухим. И когда Орудж с первого этажа сухого крыльца ступил на мокрую землю, он тотчас превратился в горящую головешку.

Труп Оруджа нашли два дня спустя. В клинике проходило важное совещание. И поскольку Оруджа ни дома, ни на работе не было, за ним послали человека на дачу. Это был шофер Мехти. Тот поехал и увидел у ворот машину Оруджа. Стал стучать. Никто ему не открывал. Тогда, перепрыгнув через забор, он очутился во дворе. Двор уже к тому времени просох. Шофер Мехди не сразу понял, что лежащая на земле черная головешка — это и есть Орудж. Он сообщил родным, коллегам, те приехали и отвезли тело Оруджа в город.

Как полагается, в газетах вышел некролог. В последний путь провожали Оруджа из больницы. Его похоронили на аллее почетного захоронения. Присутствовали члены семьи (сын прилетел из Москвы), родственники, друзья, сотрудники, соседи, знакомые. Притулясь, в уголке беззвучно плакала Офелия.

И Балами с двумя сыновьями — Гусейнагой и Гасанагой — проводили Оруджа до самой могилы.

Шахмар (1939–1989)

ПОТЕРЯ

© Перевод Д. Каракмазли

Это сколько же лет мы с Акпером не встречались? Лет десять, пятнадцать? А может, больше, может, меньше? Не знаю. Но кто бы мог подумать, что я его встречу здесь — на этом кишащем людьми базаре, в этот час, в этот миг, в десяти метрах от себя, продающего черешни за стойкой. Неисповедимы пути Господни, не правда ли?

Я еще издали приметил гору крупных блестящих черешен, поражающих своей необыкновенной окраской — белизной, краснотой, красотой… (Бай, бай…) И как только увидел… Я знал, что эти черешни дорого стоят, и потому и не стал бы и спрашивать, не куплю. Но все же подошел к тому месту, где продавалась черешня, просто так подошел, полюбоваться, посмотреть. Созерцать красоту — богоугодное дело. Ну и ну, и кого же я увидел? Как бы вы подумали? Акпера! Обнялись.

— Как ты, дружище?

Ответил:

— Хорошо!

— Какими судьбами?

Он, смеясь, показал на черешни.

— Ну хорошо, ты приезжаешь в город, на базар — а к нам зачем не заходишь?

— Я заходил.

— К нам?

— Нет, к тебе на работу. Сказали, ты в Ленкорани. — Да… Я был там, на гастролях, — ответил я с видом человека провинившегося. Я был виноват уж тем, что был в тот момент в Ленкорани.

Покупатели подходили к стойке, спрашивали: «Почем черешня?»

Словом, Акпера ждали.

— У тебя есть сетка? — в его голосе звучали и искренность, и требование, и приказ.

— Ты что делаешь?

— Кладу детям черешни.

— Нет, нет, нет…

— Да, да, да…

Выйдя с базара с сеткой в руках, я украдкой, радостно оглядывал сетку, прикинул мысленно, что в ней порядка четырех килограммов. Может быть, и пять? Охо… Остался в выигрыше на двадцать манатов. Поймав себя на этих мыслях, смутился: «Астафруллах… Прости Всевышний… Понимаю, вести такие подсчеты нехорошо… Но что поделаешь? Все мы человеки… Не справляюсь со своими чувствами…»

И потом, мой большеглазый худенький (в худобе он пошел в маму) сыночек любит пробовать нубар, первые весенние ягоды. Помню, в детстве и я был таким. Хотя не знаю…

Дома я положил сетку с черешней на стол. Сказал:

— Ешьте, приятного аппетита, я ведь вас не на улице нашел. Видите, забочусь.

Когда я увидел удивленные глаза жены, успокоил ее:

Не бойся. Я не пьян. Не выбросил деньги на ветер…

— Откуда черешни?

— Черешни мне дал мой названный брат — Акпер.

— Какой Акпер?

— Высокий, широкоплечий, человек с открытым взором… желтокожий Акпер (шутка). Ба-а… Теперь и меня не узнаешь? Я о нем сто раз тебе рассказывал. Друг детства, все равно что брат. Готовься, послезавтра он придет к нам в гости, я его пригласил.

Жена:

— Может быть, тебе надо подготовиться? Это ведь не просто знакомый или сосед, а ты отлично готовишь кебаб…

— Я сам тоже о себе такого же мнения, — шутливо, самодовольно ответил я жене. — И поэтому купил два кило баранины — ребрышки, мясо с груди, ноги — знакомый мясник угодил.

Когда запах кебаба окутал двор и когда соседи позвали своих детей в дом, а я к себе, к жене, к жизни почувствовал раздражение, пришел Акпер. Он вошел, широко улыбаясь, выставив вперед грудь, в глазах его лучился свет, чистота, решительность. Такое выражение присуще человеку процветающему.

Акпер, показывая на моего одиннадцатилетнего сына, спросил:

— Это Чингиз?

— Да, — ответил я, гордясь сыном.

Акпер поцеловал его в теку:

— Ну, как ты поживаешь, сынок?

Затем, спросив его, в каком классе он учится, чем увлекается, передал ему сверток, сказав:

— Отнеси в дом.

Акпер еще не знал о нашем втором сыне. А второй сын в это время, не ведая о жизни, о своем имени, безмерной любви отца и матери к нему, посапывая, спал в своей маленькой кроватке.

Акпер, глядя на то, как я, задыхаясь от жара и дыма, готовлю кебаб перед мангалом, с укоризной:

— Что ты, право, ей-богу, так хлопочешь, я перед уходом поел.

Я обиделся. В душе подумал: «Если ты к нам шел, зачем же ты ел и пил?» А вслух сказал:

— Ну что же… если ты даже поел, ничего страшного, еще раз поешь в доме брата, это ни тебе, ни нам вреда не принесет.

— Так-то оно так… — Засмеялся и затем предложил, мол, тогда давай посидим во дворе.

Однако тут вмешалась жена:

— В доме уже стол накрыт…

У моей жены в характере мне в особенности нравится ее гостеприимство. В любое время суток — хоть днем, хоть ночью, кто бы нашу дверь ни открыл, хоть родственник, хоть чужой, — она примет гостя, как надо. Вроде ведь не должна это делать, а все-таки делает. Мне доставляло удовольствие думать, что в этом есть и моя заслуга, мол, это мое воспитание. Но иногда, чтобы быть искренним перед своей совестью, я отдавал себе отчет в том, что не только воспитание формирует человека, а важно иметь благородство в крови. У моей жены это есть. А что касается человека вообще, то, помимо благородства, не мешает иметь и кое-что в кармане. Один покойный мой друг, переворачивая свои карманы, говорил: «Клянусь, в карманах моих пусто. А если в карманах пусто, то и в голове пусто».

Когда Акпер проходил к почетному месту за столом, он вдруг увидел нашего малыша. По правде говоря, когда он хотел сесть и, что-то вспомнив, засмеялся, я с испугом посмотрел на малыша, боясь, что тот проснется. Клянусь светом, не нарочно посмотрел. Уловив мой взгляд, Акпер увидел ребенка.

— Безбожник ты этакий, это уже у тебя второй?

Чтобы лучше видеть ребенка, он нагнулся над люлькой:

— Сколько ему?

— Двадцать дней.

— Ва-а, а мне почему не сказали?

— Вообще-то пока сорок дней не пройдет, малыша нельзя никому показывать… Сглазить можно…