Дорога. Губка

Образ Бен Гура, восседающего на колеснице, мне нравился, хотя в любой другой день он шокировал бы меня своей неуместностью. Итак, я его не отринула, и тут мне было явлено настоящее откровение. Слово «откровение» может в подобных обстоятельствах показаться преувеличением и даже оскорбить тех, кто бережет его для более глубоких движений души. И все-таки другого названия этому явлению я не подберу, даже не могу сообщить о нем в иных выражениях. Пока автобус катил еще медленно, но уже потихоньку набирал скорость, двигаясь в менее забитом ряду, я поняла, что мы все сидим, пожалуй, на высоте седла лошади и движемся со скоростью галопа, что смотрю я на пейзаж с той самой высоты, с какой его видел всадник. Я знаю, ко мне можно придраться, на самом-то деле я сидела гораздо выше, будто на том легендарном коне, что уносил четверых сыновей Эмона [9], или на том, в чьем чреве пряталось целое войско, но ведь единственной реальностью была моя уверенность. Впечатление было очень сильным, но это продолжалось всего несколько мгновений. Оно не то чтобы смутило, но взволновало меня, почти потрясло. Это было как бы объяснением всему, что я пережила за последние годы, тому, что мне нравилась дорога, которой я езжу каждый день и про которую я вдруг поняла: она мне заказана, хоть я и воображала, что она убежище, а она, быть может, и есть западня. И все же спокойствие мое не было нарушено.

Я ненадолго уснула, как засыпают, сильно устав, когда сон — блаженство, а проснулась, когда автобус застрял перед «противошумными экранами» у Рэнжиса. Никогда никто из тех, кого я расспрашивала, не мое мне сказать, эффективны ли эти стены. У них, как у рвов укрепленного замка, как у английских замков, как у блокгаузов и берушей — то есть как у всякой попытки человека обеспечить себе какую-то защиту, — есть и свои противники, и свои сторонники. По ту сторону автострады возвышаются другие стены, вдоль них я еду утром, они построены позже, впрочем, не закончены, потому что множество рабочих еще трудится там, за деревянной оградой, на которой значится имя подрядчика и сообщается, каково назначение сооружения и в чем его смысл: «Щиты и цветочницы для противошумного экрана». Да, бетона на эти укрепления пошло еще больше, чем по эту сторону дороги, словно опыт первого раза оказался несостоятельным; форма у них еще более угрожающая: расширяющиеся книзу, они устремлены острием к небу, зато ниши в стенах этой пирамиды будут засыпаны землей и засажены растениями. Чтобы как-то оживить эти траурные балконы, эту тюремную глыбу, понадобились бы все тюльпаны Голландии, но в этих мрачных дырах растут только рыжеватые стебли, не имеющие названий, и несколько упрямых плющей (правда, может, надо подождать до следующей весны. Как говорит Антуанетта, у растений совсем другие ресурсы, не то что у людей). В нижней части монумента, простирающегося на много километров, через равные расстояния прорезаны металлические дверцы, назначение которых я и вообразить не могу.

Двигаясь к дому, я думаю о бедной Антуанетте, приникшей к больному листочку, о Каатье, ищущей спасения в игре витражей, о Паскале, коллекционирующем зрительные образы для облегчения жизни. Все эти мысли, которые могли бы быть такими мрачными, кажутся мне необъяснимо утешительными и даже забавными. А сама по себе судьба мадам Клед заставляет меня сдержанно хихикать в спину мадам Иеремии.

«Так я толком и не разобралась в окружающем меня мире, — сказала мне недавно Антуанетта, — так и не освоила самых простых операций. Пуговицы, которые я пришиваю к пиджакам Александра, — как цветы-однодневки, только укрепишь их, они тут же облетают, стоит подуть самому слабому ветерку, стоит моему супругу сделать робкое движение или просто задеть дверную ручку. Дочь почтенного буржуазного семейства, я готовилась к жизни как будущая супруга, будущая хозяйка дома, у меня были скромные способности к рисованию и горячая вера в известное пожелание Мольера: „Пусть женщина наукам приобщится“, — и потому у меня нет никакого жизненного опыта, отсюда и детская свежесть восприятия. От десяти до двадцати пяти лет я без конца наводила глянец на портрет будущего супруга, придавая ему черты то прохожего, то друга, то актера. И вот наконец встречаю юного атташе посольства, привязываюсь к нему, отягощаю его своими растрепанными чувствами, с которыми продолжаю носиться, держа их на привязи целых пятнадцать лет. Очень быстро он стряхивает с себя слишком тяжелый груз и устремляется от одной великой любви к другой. Я и опомниться не могу. Детей у нас нет; но я не успеваю этого замечать, настолько я поглощена изучением поведения мужа, а уж оно не перестает изумлять меня, как меня изумлял бы, если бы я его изучала, необычайнейший нрав какого-нибудь насекомого. Изумление я испытывала такое же, но удовольствия это мне не доставляло никакого, каждое открытие было оскорблением того облика, который я лелеяла задолго до нашей встречи. Очень скоро я почувствовала себя более виноватой, чем он, особенно виноватой потому, что эволюция взглядов показала меру ошибочности того, что мне представляли как добродетель. Чувство „долга“ во мне сохранялось, выживало в руинах, но направлено оно было уже на другое. (Вот это-то и утомительно, дружочек, именно из-за этого, наверно, я чувствую себя такой усталой!) Так с некоторым опозданием я поняла, что женщина „должна“ работать, зарабатывать себе на жизнь. Почти двадцать лет назад я пришла в Центр, а все чувствую себя здесь новенькой. И поверьте, к работе отношусь так же, как и в первый день. Я настолько упорно думаю о том, что именно мне предстоит сделать, что либо считаю работу уже сделанной (и, следовательно, не делаю вовсе), либо, делая ее, ощущаю двойную усталость. Это запоздалое раздвоение жизни отражается на мне, как на ростке, который не вовремя отсекли от ветки и который дает новые побеги».

В Лонжюмо в автобус сел молодой негр, без сомнения, соотечественник нашего шофера, потому что он встал возле него и они заговорили на незнакомом языке, наверно, это был креольский диалект, поскольку время от времени до меня долетало знакомое французское слово. Я, кажется, никогда в жизни не была такой счастливой, не путешествовала так, оставаясь в то же время на месте, не чувствовала себя такой бродягой и в то же время такой защищенной, такой свободной и такой собранной. Мои впечатления, похоже, были теперь не только моими собственными, а общими, и передались другим. Все пассажиры вдруг разом заговорили. Еще когда мы отъезжали, меня поразила общительность мадам Иеремии и ее соседки. Я уже говорила, что на вечерних пассажиров тяжелым грузом наваливается усталость, и потому они обычно молчаливы, все, кроме группы Гюстины. Но вчера все пассажиры, скорее, казались общительными. Дневной груз усталости словно сделал их мягче, как становится более мягким отбитое мясо. «Их смягчили жизненные испытания», — говорила моя бабушка о стариках. А может быть, конец дня — это каждодневная старость?

Моя вечерняя дорога была под стать утренней. Я возвращалась в той же волшебной и сладостной атмосфере. На своей остановке рядом с мужем Гюстины и маленькой цирковой собачкой я узнала Паскаля. Он никогда не встречает меня, впрочем, — я никогда и не поощряла его к этому. В отношениях мужа и жены, на мой взгляд, неплохо сохранять некоторую дистанцию. Думаю, в обычный день я бы рассердилась или, во всяком случае, была бы недовольна, хотя попыталась бы это скрыть, учитывая добрые намерения мужа.

А тут, наоборот, присутствие Паскаля перенесло меня уж не знаю на сколько лет назад, во времена, когда моя броня была еще очень легкой, уязвимой, податливой. Увидев Паскаля, его белокурые волосы, как всегда непричесанные, его голубой шарф, отливающий зеленым из-за уличного освещения, я почувствовала, как забилось у меня сердце и воздух словно стал легче проникать в легкие. Так упорно возводившиеся преграды рухнули, оборона была прорвана, долго сдерживаемые потоки снесли плотину. Я взяла Паскаля под руку.

За спиной я услышала привычное: