Дорога. Губка

Становится все жарче, яркий солнечный свет режет глаза. Я смиряюсь и вхожу в густую тень бетонного укрытия, где зеленые афишки, величиной с ладонь, во множестве расклеенные здесь, сообщают, что в Лонжюмо сейчас выступает поп-группа «Алекс Шадивар и ОЩУЩЕНИЯ». Просят одеться соответственно — приказывает правый угол афишки. Я все надеюсь, что появится полька, которая сама никогда не уезжает, но, видимо (я вроде бы так это себе представляла), благословляет весь отходящий транспорт, однако, похоже, подобной чести удостаивается только автобус, отбывающий в восемь пятнадцать.

Тот, которого жду я, опаздывает уже на пять минут. Здесь так холодно, что меня знобит. Пустынен вид на улицу Гинмер, да и мадам Баленсиа бросила на произвол судьбы лампу с абажуром, семейный портрет и филодендрон. От этой пустой квартиры у меня сжимается сердце. Мне надо выйти на свежий воздух, пусть даже солнце заливает весь мир каким-то ложным, театральным светом, я слишком часто ждала автобус в восемь пятнадцать при том освещении, какое бывает в восемь пятнадцать, всегда с одними и теми же людьми, стоящими всегда в одних и тех же позах. Это так быстро не изгладится. Девять часов — для меня чужая планета.

Когда я выхожу из-под крыши, солнце ослепляет меня. Я прикладываю руку козырьком ко лбу и слегка поворачиваюсь влево, чтобы спрятать лицо от солнца. Вот сейчас мой взгляд остановится на тихом угловом доме, сейчас глаза мои отдохнут на темном кирпиче, на занавесках, серых от слоя вековечной пыли, но я не вижу ничего, только разъятый в небо фасад, словно одежда, которую снимают по частям, чтобы потом найти ей другое применение. А ведь вчера еще темный силуэт польки вырисовывался на фоне совсем целехонького дома. В это трудно поверить, как во внезапную смерть.

Теперь я уже не осмеливаюсь надеяться на то, что встречу знакомых попутчиков, кроме тех, которые сели до меня или сядут после, я чувствую себя одиноко и тревожно, меня предал даже горизонт.

Когда наконец появляется автобус, я по-детски глупо удивляюсь, что за рулем не мсье Клод, я об этом не подумала. Шофер немного моложе, с густой курчавой шапкой волос. На меня он не смотрит и на мое приветствие не отвечает.

В автобусе четыре женщины разных возрастов, они похожи на грустную аллегорию четырех времен года или на фрукты разной спелости, затерявшиеся в слишком большой для них вазе. Две из них сидят рядышком на переднем сиденье, прямо за шофером, третья — в середине автобуса, четвертая — на заднем сиденье. Мое место свободно, и сначала я испытываю облегчение, но вскоре замечаю, что оно мне кажется более чужим, чем любое другое в автобусе, настолько чужое все вокруг.

Одна из тех женщин, что сидят слева от меня, впереди, держит в руке сетку, в ней рассада, завернутая в газету. Она того же возраста, что и старушка, которая ездит каждую вторую пятницу на кладбище, эта женщина немного похожа на нее, и в руке у нее такая же сетка, сквозь которую видна такая же рассада, но это все-таки не она. Женщина гораздо более грустная, и она монотонно рассказывает о себе своей соседке, рассказывает так, будто водит ее по гибнущему музею восковых фигур, где она много веков была смотрительницей.

Солнце такое яркое, что мне приходится почти все время прикрывать глаза рукой, и оттого голоса звучат для меня еще громче.

— У меня был такой красивый малыш, — вздыхает женщина с сеткой — Ему было бы уже за шестьдесят, если бы он остался жив. Белокурые локоны у него были такие длинные, что у меня не хватало духу их остричь. Это было в 1925 году, а тогда уже не полагалось, как во времена моего детства, чтобы мальчики до семи лет носили такие же локоны, как у девочек.

— Добрый день, добрый день, добро пожаловать. Я еду в Париж, да пошлет нам господь счастливую поездку.

Открываю глаза — да, конечно, я слышала громкий голос польки; она благоговейно протягивает шоферу пятифранковую монету. Кивает мне и садится за смотрительницей музея.

Не знаю, сожалеть об этом событии или радоваться ему, становится ли моя поездка более привычной или еще более странной. Никогда не думала, что полька может куда-то поехать, даже и не думала, что она может оставить свой скудный клочок земли и эмигрировать в свою очередь.

— Малыш не очень-то хорошо себя чувствовал в длинных локонах, мальчишки на него пальцами показывали.

— У меня теперь две национальности, — говорит полька, — две нации у меня в сердце. Нельзя голосовать за нацию, которой не знаешь. Мой муж родился на Рождество, это очень важно.

Она обращается ко всем нам, берет нас в свидетели, сама она больше не свидетельница отъездов, она играет свою старую трагическую роль, теперь и она пустилась в путь. По сравнению с ее вибрирующим голосом голое смотрительницы музея звучит так, что кажется, будто скребется мышь.

— Однажды я пошла с маленьким Эмилем к парикмахеру, твердо решив на этот раз его постричь, а вернулась с короткой стрижкой сама. Я уже говорила, что это было в двадцать пятом году.

— Я пошла к той женщине, — говорит полька, — все ей высказала. Мой муж умер на этой дороге.

Голос у смотрительницы слабый, но ее не собьешь, она смело соперничает с рыдающим голосом польки, не останавливаясь ни на минуту, не уступая ей ни минуты.

— Муж так разозлился, что счел себя свободным от всяческих обязательств. Мне пришлось пойти работать, чтобы поставить моего мальчика на ноги, но теперь, когда я знала, что у меня никогда уже не будет маленькой девочки, я и подавно не решалась стричь его красивые локоны.

— Однажды утром я открываю балконную дверь. Я закрыла балкон и обернулась: а в моей спальне было… А там — большая птица, вся в крови, она хочет в дом; четверо солдат, и они смеялись, так смеялись.

У польки и сейчас перехватывает дыхание при одном воспоминании об этом смехе.

Смотрительница музея тяжело вздыхает, вспоминая свою мечту о девочке, так и не осуществившуюся; она, как и я, рукой заслоняется от солнца, которое яростно бьет в глаза, отчего женщина обиженно морщится.

Ее соседка мне не знакома; это молодая, довольно элегантная женщина, кажется, что она все время сдерживает улыбку.

Полька приветствует каждого входящего в автобус, но сегодня, похоже, она мало верит в их добродетели.

— Иди жить среди нас, — говорит полька девушке и старику, которые садятся в Бализи, но тут же возвращается к своим стенаниям: — Перед балконной дверью стояла большая птица, вся в крови, а в спальне стояли четверо солдат, они смеялись, они смеялись, словно я собиралась спать с покойным мужем.

— Когда бедный Эмиль встал на дурной путь, все считали, что это моя вина. А я говорю, все началось, когда Эмиль украл у меня ножницы и сам остриг себе волосы.

Это воспоминание кажется ей таким горестным, что она с минуту молчит.

— Вот с той поры Эмиль и отдалился от меня и начал делать все, что ему взбредет в голову.

Соседку очень развлекло это «все, что ему взбредет в голову», и женщина в трауре, почувствовав ироническое к себе отношение, еще больше помрачнела и повысила свой слабый голос, как будто ей возразили:

— Знаете, как он кончил, мадам, мой бедный Эмиль?

— Иди жить среди нас, иди жить среди нас, — выкрикивает полька, но все впустую. Женщина, к которой она обращается, с нами не поедет. Она кивает нам с остановки автобуса в Лонжюмо и спрашивает у шофера:

— До шоссе далеко, мсье?

Ом довольно мягко отвечает ей, и в глазах у нее появляется тоска.

— Знаете, как кончил бедный Эмиль? Он кончил на эшафоте. Что, не похоже на правду? Может, вы думаете, что я не в себе? Однако же, раз есть люди, которые умирают на эшафоте, стало быть, есть и матери у этих людей.

И она бьет себя в грудь, чтобы точнее указать на мать приговоренного. Для этого она перекладывает сетку в левую руку, и немного земли сыплется к ее ногам.

— Теперь смеются над самыми грустными вещами, и это дурной знак. Мой малыш смеялся, когда Берт Сильва по радио пел «Белые розы» [10], а матери, знаете, грустно слышать такой смех.