Дорога. Губка

Гортанный голос Каатье смягчился, ее «г» лишилось прежней твердости.

— Мне это так же радостно, как радостно видеть, что в один прекрасный день самые слабые котята выросли и стали гораздо красивее своих братьев.

Она до последней секунды держала зонтик над моей головой.

— Справедливость в конце концов восстановлена.

Зонтик издает щелчок и закрывается на этом триумфе равенства. Гюстина со своей свитой поднимается вслед за мной. Кроме нее и ее команды, кроме человека в плаще, по-прежнему сидящего впереди, на которого, проходя, она всегда бросает одинаково неопределенный высокомерный взгляд, в автобусе я больше никого не знаю. Кладу свой портфель в сетку наверху и сажусь за пламенеющей супругой Иеремии. Каатье стоически ждет. Дождь усиливается, и с клеенчатой шляпы рыбака вода льет в три ручья, шляпа блестит и в сумерках отливает оранжевым. Тревожное чувство, вызванное моим опозданием, рассеивается: Каатье все еще здесь, твердый ориентир в моем колеблющемся мире. Хоть бы она так и стояла, не двигаясь с места, пока я не уеду, и тогда бы я вновь обрела ту безмятежность, которая сопутствовала мне во всех испытаниях этого необычного дня.

Рядом с Каатье стоит двойняшка, точно скромная свечечка возле большой восковой свечи, и этот образ связан с церковной атмосферой, в которую меня погрузил рассказ мадам Балластуан. Стойкий запах сигареты Гюстины — как ладан на этой воображаемой церемонии.

Уезжаем мы под взглядом двух наших часовых — желтого и красного, — обе вскинули вверх руку и одинаково машут нам вслед. Свояченица Иеремии посылает поцелуй его супруге, сидящей в первом ряду. Эти демонстрации чувств весьма заразительны. Каатье подносит свою большую руку к губам, затем протягивает ее ко мне, а я не знаю, как ей ответить. Обычно излияния чувств ставят меня в тупик, они бесят меня, но сегодня такой непроизвольный порыв трогает меня и почти доставляет удовольствие.

Мы едва успели добраться до Орлеанской заставы и еще не выехали на кольцевую, как уже стемнело. Большинство пассажиров устало молчат. Эту тишину нарушает несколько голосов. Голос Гюстины, естественно, и еще мадам Иеремии и ее соседки, особы, сражающейся с полнотой и рассказывающей об этой неравной борьбе в промежутках между разговорами о телепередачах.

— Вы смотрели вчера вестерн по третьей программе? Странно как-то кончилось, правда?

Речь идет, безусловно, о сериале, потому что жена Иеремии снисходительно отвечает:

— Но это ведь никогда не кончается, я это обожаю.

— Да, но вчера было ни рыба ни мясо, женится он на ней или нет?

— Естественно, нет, не женится он на ней. Откуда же возьмется продолжение, если он на ней женится? Не может он жениться, раз он герой. Он должен оставаться свободным для следующих эпизодов. Как же это он будет перемещаться из города в город, из государства в государство, если вы навяжете ему семью, если вы его наколете на булавку, как бабочку?

— Вы что, против семейной жизни?

Мадам Иеремия не отвечает. Она думает о Иеремии, о своих детях, наверняка многочисленных, это же ясно из имени супруга, без сомнения, правоверного еврея.

— Мадам, да, вы, на последнем сиденье, — говорит шофер голосом, который способен победить любое пространство, — да, мадам, вы, с сигаретой, вы прекрасно знаете, что курить запрещено.

— Хорошо, я ее погашу, но только потому, что вы меня просите, и потому что я сегодня добрая.

Гюстина кажется все пьянее и пьянее по мере нашего продвижения вперед, хотя никакой бутылки у нее с собой вроде бы и нет. Она бросает свой затуманенный взгляд на человека в плаще и неопределенно тычет указательным пальцем в его сторону.

— Я это для вас делаю, не для него.

И вздыхает так сильно, что кажется, у нее разорвутся легкие.

— Да я вообще-то сегодня даже на него не сержусь, я ни на кого больше не сержусь, я всех люблю, это прекраснейший день в моей жизни, слышите, господин плащ, я и вас люблю, да, вас.

Против всякого ожидания плащ спокойно улыбается.

Это кредо пьянчужки почему-то находит во мне отклик: сегодня и правда прекрасный день, вот и все.

Соседка мадам Иеремии торжествующе провозглашает:

— Мне удалось кое-что сногсшибательное, действительно сногсшибательное…

Так как я не слышу продолжения, эта удача кажется мне высочайшим из чудес, поскольку она ни к чему не относится.

Автобус продвигается в осеннем тумане со скоростью пешехода. Фонари, по форме напоминающие короны, висят высоко в небе на длинных столбах, их квадратные лампы, словно челюсти какого-то чудовища, яростно вгрызаются в туман.

Справа от нас, чуть внизу, лежит Париж, но это прекрасное зрелище не привлекает ничьих взглядов: каждый пассажир углублен в самого себя, даже сегодня.

Автострада мне больше по душе, чем улица или дорога; она ублажает мою склонность к путешествиям и не дразнит мой страх перед неизвестностью. Улица и дорога со всех сторон ограничивают ваш маршрут, всегда неизменный, и монотонность его, вместо того чтобы стать убежищем, таит в себе опасность. Вы послушно движетесь каждый день вдоль тех же тротуаров; ваши глаза обращаются к тем же витринам и разглядывают в этих витринах те же предметы, нога ступает осторожно, минуя опасные места, нос вдыхает те же запахи, идущие из тех же углов. Это похоже на спортивную тренировку, на уроки языка или на балетные построения. Все становится таким привычно удобным, что невозможно даже вообразить себе какую-нибудь неожиданность. Тревога тоже утихает; разве может неизвестное захватить вас врасплох за этими, ставшими такими знакомыми, фасадами? И вот тогда-то, избавившись от всякой тревоги, воображение закусывает удила. Вместе с привычными мыслями, каждый день неизменно являющимися к вам на свидание, возникает вдруг новая, непредвиденная, в которой может таиться что угодно.

Пейзаж автострады слишком разнообразен, слишком тут много объектов, чтобы какой-то из них мог целиком захватить ваше внимание; ваш взгляд задерживается то на том, то на этом, и ассоциации становятся не такими неотвязными. Иногда проходит неделя, прежде чем вновь увидишь точно такую же картину.

Внутри автобуса — похожее разнообразие, смягченное некоторым повторением. Кроме постоянных пассажиров, всегда есть «новенькие», привлекающие мое внимание, как, например, эта женщина в красном, мужа которой зовут Иеремия. Быть может, я никогда и не узнаю, кто такой Иеремия, впрочем, неважно, в этой тайне угрозы нет. Выйдя из автобуса, я тут же забуду даму в красном. Конечно, можно представить себе, что однажды она обратится ко мне, но ведь это так же не имеет значения, как и то, что я киваю Гюстине, Агате или любительнице розового, которой никак не удается забыть свою виолончель.

С каждым днем в автобусе мне все уютнее. Чуть ли не надежней, чем у себя: дома. Вчера вечером к этому чувству безопасности присоединилось ощущение настоящего счастья… Я почти готова была повторять «я всех люблю» вслед за Гюстиной.

На полпути к дому эта рассеянная нежность обратила мои мысли к Паскалю. Я ощутила довольно редкое для себя нетерпение его увидеть. Представила его себе с длинной светлой прядью, упавшей на правую щеку, в голубом, переброшенном через левое плечо шарфе, который он не снимает даже в помещении. Впервые я торопилась поскорее приехать, опередить время, с которым обычно обращаюсь с такой осторожностью, стараюсь никогда его не подгонять, так же, как запрещаю себе задерживать его. Никакой спешки и сожалений. Я учитываю время, только в его отвлеченном смысле и только по профессиональной надобности, когда изучаю рынок сбыта (в скромных рамках возможностей Центра) или статистические данные.

Вчера моя радость выплескивалась через край. Я представляла себе близкий уже вечер с Паскалем, вновь переживала обед с Антуанеттой и победу Натали Бертело. Я вполне отдавала себе отчет в этой потере времени, но мне казалось, что день зашел слишком далеко и я не могу вернуться к своим привычкам, потому и даю себе отпуск.

Движение становилось все более плавным, и мне нравилось следить одновременно за тем, как темнеет небо и как по длинным лентам дорог, которые видны мне сверху, движется переливающийся поток, бегут светящиеся муравьи. Не знаю почему, я думала о Бен Гуре. Уже давно я не позволяю себе подобных ассоциаций, которые могут увести далеко. Не сопротивляясь, я продолжала думать о Бен Гуре. Его образ возник в моей памяти из какой-то общей идеи, одной из тех, которые я обдумываю каждый день, поскольку именно они лягут в основу моего труда; я думала о том, что никакой иной цивилизации, кроме нашей, не были известны эти совместные действия механизмов, работающих почти без участия человека, управляемых законами, нами установленными, но от нас в какой-то мере ускользающими. Было нелепо, развивая эту недостаточно четкую и общую мысль, вдруг увидеть, как, погоняя лошадей своей квадриги, появляется этот красавец иудей. Тем более нелепо, что я никогда не читала этот вполне безобидный роман и не видела ни одной его экранизации.