Дороги Катманду

— Вот видишь, у тебя ничего нет!.. И у твоего Жака нет ничего!.. Что касается меня, то если ты похож на свинью, но женишься на красивой девушке, которая тебе нравится, то приходится терпеть и на многое закрывать глаза. Я знаю, что был противен тебе, начиная с того дня, когда я подобрал тебя в Калькутте, где ты выступала вместе со своей труппой. Ты играла отвратительно, но ты была такой красавицей! Ваша жалкая труппа тогда пыталась собрать деньги, чтобы было на что вернуться во Францию. Надо же придумать такое: играть Мольера в Калькутте перед умирающими от голода! Вы не могли заработать даже себе на обед! Я тогда пригласил тебя в ресторан со свечами, с шампанским, подарил ожерелье, машину, платья. Потом попросил твоей руки. Это показалось тебе таким волшебством, что ты согласилась. Но когда мы занялись любовью. Нет, будем точными: о любви не могло быть и речи, по крайней мере, с твоей стороны. Я просто овладел тобой, и ты не сопротивлялась, но не могла скрыть выражение на своем лице, лице прекрасной парижанки. Ты закрыла глаза, чтобы я не смог прочитать в них отвращение. Этот толстяк с огромным брюхом на такой изящной женщине. Ты думала обо мне, как о мерзком борове. Хуже того, швейцарском борове! Должен признать, ты не пыталась жульничать, изображая наслаждение. Ты удержалась от тошноты, и каждый раз, когда я хотел тебя, ты не отказывала мне. Ты не ссылалась на усталость или на головную боль, как это делает большинство опытных супружниц. Ты честно расплачивалась, отдаваясь мне. Все правильно. Когда я взял этого кретина Жака в компаньоны, я прекрасно представлял, что я делаю. Ты должна была иметь компенсацию в его лице. Тебе нужно было получать хоть немного удовольствия. Я считаю, что это нормально. Но я все же рассчитывал, что у тебя есть хотя бы минимум рассудительности. Неужели ты думаешь, что этот тип способен на нечто большее, чем только трахать женщин и палить из ружья?… Как этот замечательный стрелок будет обеспечивать тебе достойную жизнь? Может быть, охотой на соловьев?

Тед вырвал из рук Ивонн простыню, сдернул вторую с дивана.

— Я буду спать в своем кабинете. Твоя спальня пока еще остается твоей спальней. Ты у себя дома. Ты пока еще не уехала отсюда.

Обогнув стоявшее на пути к дверям красное кресло, он обернулся к Ивонн, сидевшей на краешке дивана и смотревшей на него с выражением ужаса и беспомощности. Он облокотился на спинку кресла. Брошенные им белоснежные простыни свесились на красный бархат.

— Кстати, что это неожиданно нашло на нашего великого охотника? Ему здесь было не так уж плохо, его устраивало существующее положение. Определенные способности позволяли ему очаровывать принцев и миллиардеров; к тому же, у него была женщина, ничего ему не стоившая. И вдруг он бросает все это, чтобы заняться навозом на твоей земле?

Ивонн встала, сдержанная, напряженная и презрительная.

— Ты никогда не поймешь этого. Повстречавшись со своим сыном и увидев, каким он предстал в его глазах, он почувствовал стыд. Он собирается начать жизнь с нуля. Он хочет наконец-то стать мужчиной.

Тед расхохотался.

— Боже мой!.. Стать мужчиной!.. Послушай! Я буду играть с вами в честную игру. Я дам вам денег на самолет. На два билета. Туда и обратно! У вас будет время, целый год! Но я гарантирую, что он вернется через три месяца! И ты тоже это знаешь. Здесь он был заметной личностью! Там он станет нулем! Этого он тебе не простит! Он возненавидит тебя! Он бросит тебя и примчится назад! Он будет умолять меня снова взять его!.. И ты прибежишь вслед за ним, как последняя дурочка.

Он сгреб простыни, чтобы уйти, но снова остановился, улыбаясь.

— В конце концов, несмотря на инфантильность, он неплохо выполнял свои обязанности. Он всегда ухитрялся вести жизнь, которая его устраивала. И при этом сам ничего не тратил на свои удовольствия. На это у него всегда хватало чужих денег. Когда ты ему скажешь, что у тебя, вопреки его надеждам, нет ни одной рупии, у него пропадет всякое желание уезжать отсюда. Готов поспорить с тобой на первую брачную ночь. Согласна на такое пари?

Ивонн ничего не ответила. Он вежливо пожелал ей спокойной ночи и вышел.

Медленно подойдя к зеркалу, висевшему над столом, на котором лежало снаряжение, она посмотрела на себя, и в ее взгляде не было жалости. Климат Непала разрушал ее так же, как разрушали кошмар супружеских обязанностей и борьба в ее сердце между любовью к Жаку и жалостью к нему. Зеркало показало, как пожелтела ее кожа, как впали щеки, как прорезались морщинки в углах рта, как поблекли глаза, обвисли груди, стала дряблой плоть. Она ощутила на себе отвратительный груз тела Теда, почувствовала звериный запах, когда он обливался потом, лежа на ней, услышала смех и разглагольствования Жака, увидела, как он расхаживает павлином перед ней, всем довольный, ни о чем не задумывающийся, безразличный, даже не ревнующий. Она знала, что Жак никуда не поедет. Тед был прав. И она будет продолжать гнить здесь, между этим боровом и этим эгоистом, а когда станет негодной для любовных утех Теда, он вышвырнет ее, оставит где-нибудь в Калькутте, и Жак ничего не сделает, приняв случившееся спокойно, хотя и проявит к ней сочувствие.

Она выдвинула ящик стола и достала коробочку с транквилизатором. Рекомендованная доза была две таблетки. Она проглотила шесть.

На следующее утро Оливье очень рано покинул гостиницу Бориса. На выходе консьерж протянул ему письмо, валявшееся у него на стойке, как он сказал, уже несколько дней. Оливье спросил с возмущением, почему его не передали накануне, когда он вернулся. Дежурный небрежно извинился, не скрывая безразличия. Он был индусом.

Оливье распечатал письмо. Несколько слов на листке грязной бумаги:

«Ты дурак. Джейн любит тебя. Поторопись. Свен».

Несколько слов, написанных неуверенной дрожащей рукой дряхлого старика. Строка изгибалась, сползала вниз и обрывалась на краю листа. Набросок цветка под подписью остался незавершенным.

Консьерж, явно недоброжелательный, не смог или не захотел сказать, сколько времени письмо пролежало у него. Сходя с ума от тревоги, Оливье бросился в пристанище тибетцев, но никого там не встретил. Ничего он не смог узнать и от хиппи, попадавшихся ему на улицах. Вскоре он дошел до площади храмов, непрерывно повторяя одни и те же имена:

— Джейн?… Свен?… Джейн?… Свен?…

В ответ он получал все те же отсутствующие взгляды, то же невнятное бормотание, те же неопределенные жесты.

Внезапно он подумал, что ему может что-нибудь посоветовать Ивонн, и торопливо зашагал к конторе Теда. На краю площади его остановили высокие фальшивые звуки флейты, наигрывавшей мелодию «Наслаждения любви». Это был марселец! Он забыл его настоящее имя, но это было не важно. Обогнув бегом очередной храм, он наткнулся на группу смеющихся крестьян. Увидев его, Гюстав прекратил дуть в свой инструмент.

Свен умер. Сегодня его тело сожгут в Пашупакинате. Джейн, скорее всего, будет там. Да, конечно, она будет там.

Это рассказал ему флейтист. Оливье вскочил на мотоцикл и помчался в Пашупакинат, непрерывно твердя про себя: «Джейн должна быть там. Джейн наверняка там.»

Он мчался на бешеной скорости, не видя перед собой дороги. Спасали его только привычные рефлексы опытного мотоциклиста. Нарушая все существующие правила, он обгонял грузовики и автобусы, резко вилял то влево, то вправо, плохо представляя, где левая, где правая сторона, приводил в ужас многочисленные семейства непальцев, едва успевавших выскочить из-под колес, вспугивал грохотом своего мотоцикла стаи птиц, разлетавшихся далеко в стороны от дороги. Он напоминал торнадо, ревущий над рушащимися домами.

Остановив мотоцикл на гребне над долиной погребальных обрядов, он подошел на подгибающихся ногах к началу идущей вниз лестницы.

Лестница, спускавшаяся в долину священной реки, была достаточно широкой, чтобы по ней могли пройти армия или целый народ. Но сейчас все пространство ступеней между двумя рядами стоявших по ее сторонам каменных слонов с поднятыми кверху хоботами было пустынно. Слоны были в несколько раз больше живых, но самые нижние казались сверху не больше кроликов. У большинства слонов вместо хоботов торчали жалкие обрубки, ступени лестницы потрескались, а многие вовсе отсутствовали. Склоны долины были усеяны храмами, алтарями, стелами и статуями; среди них не было полностью разрушенных, но все они были покалечены временем и стояли наклонившись, готовые упасть через несколько дней или, может быть, веков.