Визит

Г о в о р и т  м а т ь  Ж о ф к и.

Отец мой был такой силач, что, когда возил дрова из лесу, не тормозил на спуске цепью, а просто придерживал колесо за спицу так, что оно переставало крутиться. И я сильная и выносливая. Еще теперь я могу пройти по снегу босиком и хоть бы что, не охрипну и ревматизм мне нипочем. Моя дочь Жофка пошла в меня и, может быть, была еще крепче… Девушка она была тихая, уступчивая и работящая. От самых невинных шуток краснела до слез. Совсем была дитя несмышленое… Ей еще семнадцати не было, когда пошла туда…

Кроме Жофки, была у меня еще одна девочка, но она, бедняжка, родилась до срока и была слабенькая. Кожа да кости. Даже сосала с трудом, задыхалась, захлебывалась. Промучилась я с ней месяц, она и померла. Теперь я осталась без детей… Так мне теперь до смерти маяться…

Когда-то я думала — это когда впервые почувствовала в себе женщину, когда впервые застыдилась этого и обрадовалась этому, — что будет у меня много, много детей… И я готовилась к материнству. Ела с охотой, чтобы сделаться сильнее и легко переносить роды… Готовилась радостно к будущему потомству всем своим телом, всей своей силой. И была красивая. Больше и крепче всех в округе, сильная, пружинистая, тугая… Я и теперь нисколько не задыхаюсь, когда приходится подниматься в гору на Полудницу…

Я вышла замуж. Муж мой, тот, первый, выглядел здоровым: румяный, высокий, глаза живые, черные. Не такой, конечно, великан, как мой отец, но тоже рослый, сильный… Поженились мы весной и жили два года без детей… Постепенно я начинала что-то подозревать, что-то беспокоило меня… Но только после его смерти я узнала, что он был совсем никудышный… Сгнивший изнутри, худой и бесплодный… Я, уж не взыщите, не очень о нем и горевала, мне даже казалось, что он нарочно обманул меня… Теперь-то я его злом не поминаю. Мне даже кажется, и, может, это и правда, что, если бы он остался жить, было бы мне с ним неплохо. Это был человек мирный и терпеливый, не любил ругаться и даже в гневе мог уступать. Я простила ему даже его бесплодие и не сержусь больше на него, даже его жалею…

Вдовою я была всего полгода, а это и сегодня может показаться слишком мало. Но я боялась, прямо обмирала со страху, что однажды проснусь и пойму, что вся плодородная сила во мне кончилась, ушла навсегда… И еще одно тут было. Два года ведь я жила с мужчиной — и все даром. Ведь тогда я еще не знала, что виноват был мой первый муж. Я только подозревала, но меня мучили опасения, не из-за меня ли это… Тогда-то стал заглядываться на меня Францко, да и я была не против… Он пришел из долины и нанялся на молотьбу. Он тоже был хорошего роста, — а какой смешливый! — теперь он уж не тот, все ему не хорошо, все сердится на меня, на себя, на соседей. Но в те времена он мне очень по душе пришелся. Он носил ковбойку и платок на шее. Вместе с товарищем он нанимался молотить, молотил и у нас. Они пробыли в нашей деревне всю осень. Францко ухаживал за мной, за молодой вдовой, очень настойчиво. На работе он отличался, да и брал полцены, а вечером заходил к нам. Мать с отцом считали его хорошей партией для меня, но были настороже — как бы он не попользовался да не ушел. Долго нас наедине не оставляли, гулять не отпускали, и на танцы мать со мной тащилась и скоро уводила меня домой. Такой строгий надзор над молодой вдовой многим казался смешным, мне и самой было стыдно, но, с другой стороны, опасения родителей были мне понятны. Да мне и не хотелось просто так, за здорово живешь, скурвиться, наоборот, я хотела семью, как у других женщин, хотела рожать и воспитывать детей… Когда нам удавалось остаться на минуту наедине, Францко уговаривал меня, упрекал за покорность родителям, но к нам ходить не переставал. В конце осени молотьба закончилась, Францко и ушел. Я думала, что вижу его в последний раз, и после его ухода всю ночь проплакала. Не так уж я его тогда любила, плакала я над своей грустной жизнью и несбывшейся мечтой. Однако прошла неделя, и он прислал мне первое письмо. И ко мне стали возвращаться надежды на семью, детей, потому что Францко в первом же письме снова написал то, что говорил мне не раз, что любит меня и, как только будет время, приедет. Я не то чтобы поверила, но не допускала к себе всяких шалопаев, которые часто стучались ко мне по ночам в надежде поживиться за здорово живешь. Ведь всегда же найдутся желающие позабавиться с молодой вдовой, а потом посплетничать об этом за кружкой пива в кабаке. Францко писал всю зиму, а на рождество прислал мне красивые сапоги и рукавицы. Эта зима была для меня самой долгой в жизни. Я тосковала, особенно по вечерам, меня бросало то в жар, то в холод, чуть я совсем здоровье не потеряла. Пришлось даже неделю-другую в постели полежать, но обошлось. Я была молода и легко справлялась с кашлем и простудой — отпустило и на этот раз. А в конце марта явился Францко, сам с ног до головы во всем новом, открыл посреди кухни огромный чемодан и стал доставать из него подарки для матери, отца и для меня. Роздал он, что кому предназначалось, и сразу же попросил моих родителей благословить нас. Те только переглянулись и с радостью согласились. В тот же вечер был сговор и мы надели кольца. Угощение, хоть и наспех приготовленное, было обильным и щедрым. Отец достал самогону, мать наварила мяса, картошки, капусты, а, кроме того, много съестного привез в своем чемодане и Францко, были и вареные яйца, одолженный у соседки калач, свежее и кислое молоко. Свадьбу готовили на другую неделю, и Францко остался у нас, хотя ему не позволили спать со мною в одной комнате…

Свадьба была веселая. У нас говорят, что самые веселые свадьбы бывают у вдов, и это правда. Мне и самой теперь кажется, что первая свадьба была у меня скучнее. А на второй я и пела, и танцевала, а плакать и не думала. И родители радовались, они уж не беспокоились, все вроде хорошо складывалось, впрочем, пересудов опасаться не было нужды, потому что Францко был один, без родичей, а сам он тогда мелочам значения не придавал. Теперь уж он не таков, но об этом потом. Могу честно сказать, свадьба удалась. Некоторые мои подружки, с которыми я в школу ходила, мне жестоко завидовали, потому что я уж второй раз шла замуж, а они все еще кисли, если можно так выразиться…

После свадьбы, понятно, кое-что изменилось. Нам обоим пришлось работать, потому что мы не хотели, чтобы нас содержали родители. А устроиться в те времена было нелегко. Пришлось нам из деревни перебираться в городок, сняли мы там комнату и некоторое время держались. Францко работал, где придется, постоянного места найти не мог, я была подсобницей в портняжной мастерской. Скоро я затяжелела и родила, но первый ребеночек помер. Это несчастье сильно по нас ударило. Жили мы до того с Францком в каком-то тумане — и сразу такая утрата. И друг к другу мы стали относиться по-иному. Мы не жалели, конечно, ни о чем; чего не было, того не было. Да и по сей день мы живем, в общем, хорошо, хотя под каждой крышей свои мыши, как говорится.

После этой печали переехали мы в другой городок. Там было немного полегче, и квартиру мы наняли побольше. Тогда, после войны, стали перебираться в города деревенские, и таких, как мы, было всюду много. Стало больше работы. Строились дороги, мосты, перестраивались заводы и города. Я забеременела снова и родила красивую девочку. Мы назвали ее Жофкой… Она росла здоровой, и мы любили ее неимоверно, потому что после родов мне врачи сказали, что это мое последнее дитя… Вы и представить себе не можете, что для меня это было… Я была и счастлива, и несчастлива… Счастлива, что у меня дитя, несчастна от того, что одно… Но скоро я со всем примирилась и все больше и больше заботилась о дочке. Теперь все уже позади…

Все бы могло быть иначе, если бы мы не поехали сюда… Могло бы… не знаю! Когда Жофке было три года, появилась возможность устроиться в здешних краях. Нам предложили землю, дом и кое-какие деньги для начала. Мы и поехали. Мы сразу оказались отрезаны от всего мира, самые близкие соседи за полтора километра от нас, но мы стали привыкать. Работы мы не боялись, собственно, мы вернулись к работе, которую больше всего любили. Поле нам очень понравилось. Земли тут и было и есть сколько угодно, много ее и сейчас пропадает даром… Сперва мы привели в порядок дом. Тогда только я поняла, какой мастер у меня Францко. Из длинных жердей он сбил стремянку и взобрался на крышу. Она была худая в нескольких местах, в дождь намокал потолок и протекало в комнатах. Францко заменил треснутую и разбитую черепицу и починил трубу. Пришлось, к сожалению, сбросить аистиное гнездо, но что было делать — топить-то нам надо было! Аисты нас не покинули, на будущую весну они поселились на липе возле дома… Когда крыша была в порядке, мы принялись за остальное. Выкрасили весь дом изнутри и снаружи. А потом рамы, двери и пороги. Кое-где пришлось перебрать полы, а во дворе вычистить колодец. С ним было много хлопот. Целый день мы таскали из него воду, пока не добрались до дна. Потом Францко по лестнице слез вниз, в вонь и смрад, а я на веревке вытащила пятьдесят ведер илу. А сколько там было всего понабросано! Детская коляска, лопаты, топорики, куски дерева, камни… И чего только там не было! Но мы никогда не жалели, что почистили колодец… Никто у нас потом никогда животом не маялся… Через два дня колодец снова наполнился, но мы еще не пили воду, нет, куда там! Мы еще раз вычерпали всю воду до последней капли, потом Францко набросал на дно большие камни, гальку, и только тогда мы отважились попробовать воды. Что же это была за вода!.. Все, кто живет здесь, да и приезжие, все знают нашу воду. Всем водам вода! Напьетесь — и точно жизни в вас прибудет!..