Новый Мир ( № 2 2008)

выманил и поджег сытую спиртом нить.

Щупальцами цветка — номер, несмяты койки —

тяжко под гром “Лаванд” пломбе ловить стоп-кран,

уст заодно устам клятва, нектар чуть горький, —

тихо — еще тишей — в прятках раскрыться зван.

Жадная память пьет, врущая многодонно,

из антрацитных искр их же тоску дождя,

пролитый керосин, масло и белладонну

втемную приютив, может, и не найдя…

Стена плача

Уйду от сказок, убежим проклятий,

уму не волк, а ежели накатит —

я клевер Храма — клинышки вразброд,

народ-стена — бодаюсь, сам народ.

Перекати-песочницы он вроде,

Исхода горсть в недреманом изводе,

на грудь, на гвоздь, по малой взяв свобод:

“Я, Господи, твой теневой народ!”

За безутешность и за самоедство

пылится непрошибленное место —

там белым зноем долгий негр в кипе

кладет и шепчет про себя себе

то клевера поклон, то метронома, —

разрушенное лето здесь как дома.

Со льном до плеч канючный ангелок

задергал негра, путаясь у ног.

А тот из лабиринта нетерпений

сплошнее теста, жгучих ниш репейней

глазами — в Тору, чаду же — за край

на чистом русском бросит: “Не мешай!”

*     *

  *

На увальня “боинга” ухом ведет листопад —

лампасы в “мигалках” сверкнули — как быть со шпионом? —

кулек полосатый, жужжа, искупительный яд

по глобусам возится сочным, по коркам зеленым.

Почуял рассвет от Курильских миграцию ос,

в державную дыню, в сладчайшие дыры сознанья

направо-налево протяжные точки вонзая, —

ура! — сколько ж врать нам еще? — сорвалось.

Дюраль и укусы, — братайтесь, но не воровски,

а точно ворсистая очередь — с семечком схожим,

да снимутся шоры по полной программе — о Боже! —

когда разожмет листопад в перекрестье виски.

*     *

  *

Разъехались, зауезжали — не так ли предреклось, друзья,

в кухонной, дымовой печали? Я начал, но и вам нельзя

не собираться: познакомлю, сведу на посошок — и вот

цветет базар, а клен по комлю

              обкорнан,

                            пущен в перелет.

Он приживется, но известкой забитые хребты морщин

понадсадили ширью волжской буддистской плотности аршин.

Давай, давай проветрись, гонор, чтоб не сгорел твой космодром,

и многоразовою кроной мы свято место подобьем,

за остановкою смертельной, за тем отрывом дорогим

нацедим влаги предпохмельной и трассу щепок окропим.

*     *

  *

Признаю — и на признанье жму:

на любовь убойней нету лома,

чем глухая верность по уму

ей же, как истома.

Марево из дней моих лелеемых

молодость вторую на коленях

обнулило с волей и печалью, —

жму, не различаю.

Слово я точил, поил, откачивал,

и подставлен, а непотопляем, —

самоотречение истраченное

с плешью от проталин.

Как ни закрути ледовый скрежет

ребра или бороду бесовски,

как ни ударяйся — жмет и нежит

отложной матроски.

Если крах колосса фоном дивным

гнезда ткал слюной в тени котельной,

обволакиваться паутинкам

шорохом и трелью.

Десять лет я вырву и отставлю

взорванной любви — оно и греет,

кто ж на свете этих правил травлю

лучше нас умеет?

Предпоследние денечки

Азольский Анатолий Алексеевич родился в 1930 году. Закончил военно-морское училище. Автор романов “Степан Сергеич”, “Затяжной выстрел”, “Кровь”, “Лопушок”, “Монахи”, “Диверсант”, многих повестей и рассказов. В 1997 году удостоен премии Букер за опубликованный в “Новом мире” роман “Клетка”. Живет в Москве.

Перед открытием Всемирного праздника спорта, за день или два до пламени в чаше Лужников, глава государства объезжал олимпийские объекты. Жаркий день истомил пожилого Генсека, и, решив себя взбодрить, он приказал остановиться у пивного павильончика. Кавалькада машин притормозила, свита помогла Генсеку дойти до столика, он сел и с чувством глубокого удовлетворения оглядел интерьер модернового заведения: все сияло красотой и удобством, все блестело, и зарубежные гости, которых здесь радушно встретят, по всему свету разнесут весть о преимуществах социализма.

— Пива хочу… — вдруг издал просьбу Генсек, и свита начала переглядываться. В ней — кое-кто из охраны, дюжина генералов и столько же граждан в штатском, но в должностях генеральских — по табели о рангах.

— Пива! — продублировал кто-то просьбу, чуть повысив тон, и взоры всех обратились на вполне современного вида бабенку за стойкой.

Румяная русская красавица, отобранная среди десятков соискательниц, цвет нации, так сказать, бегло оглядела себя в зеркальных стеклах бара и тоже прониклась чувством глубокого удовлетворения: да, хороша я собой, хороша!

— Пи-ва! — в несколько глоток напомнили ей, и бабенка вперила взор свой в нежданных клиентов, определяя возможный навар. Сам Генсек настолько примелькался в теленовостях, что никакого интереса или любопытства ни у кого уже не вызывал.

— А кто за пиво платить будет? — вопросила она, умолчав о том, что только послезавтра можно торговать сим редким в стране напитком, более чем дефицитным.

Вопрос привел гостей в полное замешательство. Павильон — для продажи баночного пива, но сколько стоит этот продукт — никто не знал. Вкус его и внешний вид известен был всем гостям — по тем кормопунктам, к коим их прикрепили должности и погоны. Но там-то, знали они, втрое или вчетверо дешевле, чем в общепите, где толпятся простые москвичи и где баночное пиво еще в диковинку. Здесь, разумеется, оно дорогое, очень дорогое, но если у Генсека не было ни копейки, то челядь не бедствовала, и сразу несколько рук сунулись в карманы, пальцы нащупали кожаные “лопатники” — и отдернулись. Потому что заплатить за Генсека — значило нарушить неписаные кремлевские правила, прилюдно объявить себя лицом, особо приближенным к телу главы государства, вторгаться же в клубок интриг, копошащихся на Старой площади, никому не хотелось.

Все застыли. Наконец нашелся бесшабашный смельчак, он обнаружил в себе начала гражданского мужества, а может быть — и воинского, поскольку безумцем оказался начальник охраны, генерал в штатском, мужчина весьма презентабельного вида.

— Пару пива, красавица, — произнес он обыденно, словно в забегаловке на Зацепе. И положил на стойку туго набитый бумажник, явно замеченный красавицей, которая глянула на него так, словно перед нею — горсть мелочи, вываленная из потного кулака местного пропойцы.

— Денежки-то — убери. Они счет любят. А пива — не дам. Чего другого, тебе тем более, — с превеликой радостью дам, мужик ты правильный. А пива — нет. Не дам.

Правильный мужик проявил присущую всем стражам жесткость. Пальцы его, рядом с бумажником лежавшие, сжались в побелевший кулак.

— А ну — бегом! — три упаковки пива!