Личное дело игрока Рубашова

Не успел Рубашов сообразить что-либо, ван дер Любе открыл дверь в полуподвальный склад, и оттуда непостижимым образом, Николай Дмитриевич впоследствии так и не смог вспомнить, как это получилось, они проникли в темное здание.

— Я запишусь в твой чертов отряд, — бормотал голландец, — дай мне еще минуту и считай, что завербовал еще одного штурмовика.

Он протянул ему сумку и потащил за собой во тьму. Рубашов не протестовал — он был слишком поглощен тем, чтобы не дать полуслепому ван дер Люббе разбиться о какой-нибудь шкаф. Наконец они оказались у высоченного окна, откуда был виден дворец Геринга.

— Если я ошибаюсь, поправь меня, Рубашов, — прошипел голландец. — Это ведь у Геринга горит свет?

Николай даже не успел подтвердить его слова — Люббе, охваченный необъяснимым экстазом, и не ждал ответа. Он словно не отдавал себе отчета в своих действиях.

— Давай сюда сумку, — крикнул он. — Скорее давай сюда сумку; если уж я записываюсь в твой проклятый отряд, пусть это будет при свидетелях, это же важное решение, я хочу, чтобы это событие запомнилось… незабываемый момент…

Он открыл сумку, достал оттуда полдюжины бутылок с горючей жидкостью, и через несколько секунд шестиметровые пыльные шторы были охвачены огнем. Но Люббе, казалось, все еще не был удовлетворен своим пиротехническим подвигом, он, выкрикивая проклятия движению, партии, фюреру, всей Германии, метался от одного окна к другому, от одной деревянной скамьи к другой, пока не заполыхало все здание.

Но что делает наш герой, что делает Николай Дмитриевич Рубашов в эти драматические минуты?

Он стоит в пылающем коридоре, представьте себе, он совершенно неподвижно стоит в коридоре, где огненные блики, чередуясь с мгновенными уродливыми тенями, пляшут по стенам, подбираясь к потолку… он стоит с застывшим взглядом и раздувающимися ноздрями, потому что вновь чувствует хорошо знакомый запах, кислый и резкий; и ему кажется, что он слышит, как эхом отдается в огромном здании смех его ночного гостя, но веселья нет в этом смехе, нет в нем и злорадства; смех этот удивительным образом напоминает душераздирающую бесконечную жалобу…

Сенсация на манеже

«Расово безупречный цирк братьев Вагнер» — вот что написано на афише, выдержанной в цветах государственного флага — кроваво-красном, угольно-черном и алебастрово-белом, с двумя свастиками в углу. Афиша, о которой идет речь, наклеена на щелястом заборе на пустыре в Берлине-Вильмердорфе; идет 1935 год.

Вот, например, чистокровный ариец Гильермо, знаменитый жонглер китайскими фарфоровыми вазами времен династии Тан, известный также парадным номером — жонгляж горящими факелами на одноколесном велосипеде с проколотой шиной, в одежде, пропитанной бензином; вот Грета К., виртуознейшая гимнастка на трапеции, а вот коверные Ральф и Альф, гвоздь программы, сенсация из Франции, затмевающие великого Чарли Ривеля. А как не отметить метателя кинжалов Оссиана и его презирающего смерть ассистента или укротителя зверей Ханса Хансена — мы так и видим, как бенгальский тигр слизывает с его щек поросячью кровь. А волшебник Адольф Эндлер, а женщина-змея Хельга Хайнц, а факир из Вестфалии Гумбольт со своими вставными зубами! Далее: бородатая женщина, живой вампир, человек с одним глазом посередине лба, похожий на античного Циклопа, и еще множество других артистов, и диковинных животных, и карликов, и лошадей, и дрессированных собачек, не говоря уж об оборотне из Индии… смогли бы вы противостоять соблазну? Особенно если случайно оказались рядом, а на дворе промозглый апрель, и грязная рука сумерек небрежно швыряет комки тьмы на улицы столицы Рейха?

Представление начинается с выступления чистокровного арийца Гильермо, жонглера. Нельзя сказать, чтобы у него была чересчур уж арийская внешность; наоборот, он темнокож, как араб, сверкающие черные глаза… на нем смоченная бензином шелковая сорочка, а на голове тюрбан с куском стекла, изображающего внушительных размеров изумруд. Для разминки он жонглирует тончайшими фарфоровыми вазами, подбрасывает их ногами на голову, где они умещаются одна на другой, составляя изящную качающуюся башенку; а потом поджигает факелы, и они, разбрасывая искры, крутятся в воздухе, пока он, вихляясь, балансирует на колесе под громовой аккомпанемент скрытого в облаке дыма циркового оркестра. Его награждают вежливыми аплодисментами, и появляются коверные Ральф и Альф — эти в основном, оправдывая свое название, поочередно валятся на ковер и хриплыми голосами выкрикивают репризы. Их сменяет женщина-змея Хельга Хайнц; на коже у нее и в самом деле вытатуирована змеиная чешуя. Гибкость ее не знает границ — в конце номера она сворачивается в клубок и, интригуя публику шипением, очень похожим на змеиное, умещается в обувной картонке. Но Николаю Дмитриевичу Рубашову более всего интересен четвертый номер, метатель кинжалов Оссиан и его презирающий смерть ассистент.

Оссиан, улыбаясь, выходит на манеж и показывает публике большие, поблескивающие в свете прожекторов кинжалы, в то время как барабанщик в оркестре сухой частой дробью извещает о появлении его презирающего смерть ассистента. Ассистент крепко привязан к большому щиту на тележке с рекламой номера, на нем мундир кайзеровской кавалерии, украшенный многоцветными лентами, он сверкает, как переукрашенная рождественская елка, когда его выкатывают в центр манежа. Шталмейстер выкрикивает его имя — господин Бомбаст! Это маленького роста человечек с очень старым лицом, кожа, напоминает дубленую крокодилью. Он так стар, что, если встретиться с ним в лесу, можно легко принять его за поросший мхом камень. На спине его, под сверкающим мундиром, красуется большой горб.

Метатель кинжалов Оссиан и его презирающий смерть ассистент железной рукой удерживают внимание публики. Оссиан кидает кинжалы, и они, впиваясь в щит, постепенно обрисовывают контур господина Бомбаста — с такой точностью, что между ножами и его мундиром вряд ли просунешь даже почтовую марку. К неописуемому восторгу публики, этот старичок, этот пенсионер не выказывает ни малейших признаков страха перед свистящими вокруг него смертоносными снарядами. Ножи с не предвещающим ничего хорошего пением втыкаются в щит, иной раз пригвождая к нему какую-нибудь из лент, украшающих величественный мундир на скособоченной фигурке ассистента, но это его, очевидно, не трогает — наоборот; когда один из ножей срезал пару последних волос с его морщинистого черепа, он совершенно непритворно зевнул… Кажется, что номер ему давно надоел, даже сверкание холодной стали не в силах вывести его из сонного равнодушия. Даже и сомневаться не приходится — именно это его презрение к жалким миллиметрам, отделяющим жизнь от смерти, к крошечному пространству между его телом и свистящими клинками, грозящему при малейшей ошибке обернуться бездной, это полнейшее, нечеловеческое его пренебрежение к смерти, самообладание на грани невозможного… нет, сомневаться нечего — именно это и обеспечивает номеру грандиозный, грохочущий овациями успех.

Публика донельзя возбуждена, люди выбрасывают руки и кричат «Хайль!» каждому кинжалу. Наконец наступает кульминация этой оргии образцового, истинно немецкого мужества: Оссиан и его презирающий смерть ассистент покидают манеж под самозабвенные аплодисменты и не менее самозабвенное пение — шатер сотрясается от звуков старого доброго «Хорста Весселя».

После конца представления он находит доктора в кибитке, где тот делит помещение с чистокровным арийцем Гильермо.

— Теофраст? — шепотом произносит Рубашов полузабытое имя. — Это я, Коля.

Старик, в окружении венков, партийных значков, бутылок шампанского и записок из публики, смотрит на него в стоящее на гримировочном столике зеркало, вправленное в рамку из цветных ракушек.

— Разве мы знакомы? — спрашивает он. — Прошу прощения, но моя память оставляет желать лучшего.

И это правда. В его древнем сознании нет более места для воспоминаний, и когда оно переполняется, излишки просто-напросто выплескиваются наружу, память десятилетий исчезает в мгновение ока. Николай чувствует разочарование. Доктор, человек общей с ним трагической судьбы… партнер в вечной жизни… кто, как не он, мог бы помочь ему обнаружить утерянный след? Даже не след, а просто мог бы помочь ему подобрать ключ к той секретной, за семью печатями, дверце, где спрятан ответ на его загадку.